Тысяча осеней Якоба де Зута
Шрифт:
Глава 8. ПАРАДНЫЙ ЗАЛ В РЕЗИДЕНЦИИ ДИРЕКТОРА НА ДЭДЗИМЕ
Десять часов утра 3 сентября 1799 г.
— Ответ сегуна на ультиматум — это сообщение мне, — жалуется Ворстенбос. — Почему лист бумаги, свернутый рулоном и положенный в пенал, должен провести целую ночь в магистратуре, словно какой-то почетный гость?
Если письмо пришло вчера вечером, почему его сразу не принесли мне?
«Потому что, — думает Якоб, — послание сегуна равноценно эдикту римского
Но он держит свои мысли при себе: в последнее время он заметил в поведении директора нарастающую холодность к нему. Она проявляется неявно: там похвальное слово о Петере Фишере, здесь сухая ремарка Якобу, и недавно «незаменимый де Зут» опасается, что его ореол потихонечку меркнет. Ван Клиф тоже не решается на ответ директору. Давным-давно у него появилась способность отличать риторические вопросы от тех, что по существу. Капитан Лейси откидывается на спинку скрипнувшего кресла, заложив руки за голову, и что-то очень тихо насвистывает. На японской стороне стола сидят переводчики Кобаяши и Ивасе и два главных писца.
— Мажордом магистрата, — объясняет Ивасе, — должен доставить послание сегуна очень скоро.
Унико Ворстенбос недовольно хмурится, разглядывая золотой перстень — печатку на пальце.
— А что Вильгельм Молчаливый, — интересуется Лейси, — думает о своем прозвище?
Старинные напольные часы идут мерно и громко. Мужчинам жарко, они молчат.
— Небо сегодня, — замечает переводчик Кобаяши, — переменчиво.
— Барометр в моей каюте, — соглашается Лейси, — обещает бурю.
На лице переводчика Кобаяши вежливость и невозмутимость.
— Бурю, — добавляет ван Клиф, — а то и тайфун.
— А-а, — понимает переводчик Ивасе. — Тайфун… мы говорим, тай-фу.
Кобаяши потирает выбритую голову. «Похороны лета».
— Если сегун не согласится поднять квоту на медь, — говорит Ворстенбос, скрестив руки, — это будут похороны Дэдзимы. И острова, и тепленьких местечек переводчиков. Кстати, господин Кобаяши, правильно ли я понимаю из вашего молчания, что поиски украденной вещи, привезенной из Китая и принадлежащей Компании, не продвинулись ни на дюйм?
— Расследование движется, — отвечает главный переводчик.
— Со скоростью улитки, — цедит сквозь зубы директор. — Даже если мы остаемся на Дэдзиме, мне придется послать рапорт генерал-губернатору ван Оверстратену о том, с каким безразличием вы защищаете собственность Компании.
Якоб — спасибо острому слуху — слышит марширующие шаги. Ван Клиф тоже их слышит.
Заместитель директора подходит к окну и смотрит вниз, на Длинную улицу.
— A — а, наконец-то.
Два стражника встают по обеим сторонам двери. Знаменосец заходит первым: на знамени — символ сегуната Токугава, три листа мальвы. Входит мажордом Томине, держа священный пенал с документом на блестящем лакированном подносе. Все в комнате кланяются свитку, за исключением Ворстенбоса, который говорит: «Заходите, мажоржом, садитесь и позвольте нам узнать, решило ли Его высочество в Эдо спасти этот остров от бедствий».
Якоб
замечает еле скрываемую недовольную гримасу на лицах японцев.Ивасе переводит слово «садитесь» и предлагает стул.
Томине брезгливо смотрит на иностранную мебель, но у него нет выбора.
Он кладет лакированный поднос перед переводчиком Кобаяши и кланяется.
Кобаяши кланяется ему в ответ, кланяется пеналу и пододвигает поднос директору.
Ворстенбос берет цилиндр, запечатанный с одной стороны трехлистной печатью, и пытается его открыть. Потом пытается открутить крышку. Ищет рычажок или какой-нибудь намек на способ открытия.
— Простите, господин директор, — шепчет Якоб, — нужно провернуть по часовой стрелке.
— О-о, сзаду наперед и вверх тормашками, как и вся эта чертова страна…
Из пенала выскальзывает пергамент, туго намотанный на два стержня из вишневого дерева.
Ворстенбос раскатывает свиток над столом, вертикально, как принято в Европе.
Якобу хорошо виден весь документ. Орнаментные колонки знаков кандзи предстают перед глазами клерка, и он узнает эти символы: уроки голландского языка Огаве Узаемону полезны и ему, и теперь в его тетради — около пятисот разных символов. Тайный студент узнает «дать», потом — «Эдо», в следующей колонке — «десять»…
— Естественно, — вздыхает Ворстенбос, — никто в канцелярии сегуна не пишет на голландском. Кто нибудь из вас, гениев, — он смотрит на переводчиков, — решится помочь?
Напольные часы отсчитывают одну минуту, две, три…
Глаза Кобаяши бегают по документу — вниз, вверх и поперек.
«Не такое уж письмо сложное и длинное, — думает Якоб. — Он просто тянет время».
Неспешное чтение переводчик сопровождает задумчивыми кивками.
В других помещениях резиденции директора слуги заняты своими делами.
Ворстенбос не позволяет Кобаяши и дальше наслаждаться чтением, резко высказывая свое нетерпение.
Кобаяши энергично откашливается, открывает рот…
— Я прочитаю еще раз, чтобы избежать ошибок.
«Если бы взгляд мог убивать, — думает Якоб, наблюдая за Ворстенбосом, — Кобаяши уже орал бы, корчась в муках».
Проходит минута. Ворстенбос поворачивается к Филандеру, своему рабу:
— Принеси мне воды.
Со своей стороны стола Якоб продолжает изучать свиток сегуна.
Проходит две минуты. Филандер приносит кувшин.
— Как, — Кобаяши обращается к Ивасе, — перевести «роджу» на голландский?
Подумав, Ивасе отвечает: «Первый министр».
— Теперь, — объявляет Кобаяши, — я готов перевести послание.
Якоб окунает только что заостренное перо в чернильницу.
— Послание гласит: «Первый министр сегуна шлет сердечное приветствие генерал-губернатору ван Оверстратену и главе голландцев на Дэдзиме Ворстенбосу. Первый министр заказывает… — переводчик пристально вглядывается в свиток, — …одну тысячу вееров из самых лучших павлиньих перьев. Голландский корабль должен отвезти этот заказ в Батавию, чтобы веера из павлиньих перьев прибыли в следующий торговый сезон».