Тысяча осеней Якоба де Зута

— Возможно, в будущем он оставит попытки так бесстыдно нас обдирать.

— Недавно, — говорит Огава, — я предупреждал вас, что Эномото может стать опасным врагом.

— Я очень серьезно отнесся к вашему совету.

— Еще один совет. Кобаяши — маленький сегун. Дэдзима — его империя.

— Тогда мне повезло, что я не завишу от его «добрых услуг».

Огава хмурится — не понимает, что подразумевается под «добрыми услугами».

— Он навредит вам, де Зут-сан.

— Спасибо за вашу озабоченность, но я его не боюсь.

Огава смотрит по сторонам.

— Он может обыскать ваше жилище в поисках украденных вещей…

В сумерках чайки устраивают гвалт над кораблем, скрытым Морской стеной.

— …или под предлогом поиска запрещенных вещей. Поэтому, если такая вещь есть в вашей комнате, пожалуйста, спрячьте.

— Но у меня ничего нет, — протестует Якоб, — из гою, что могут поставить мне в вину.

Щека Огавы чуть заметно дергается.

— Если есть запретная книга… спрячьте. Спрячьте под полом. Спрячьте очень хорошо. Кобаяши хочет отомстить. Вас накажут изгнанием. Переводчику, который проверял вашу библиотеку, когда вы приехали, может повезти меньше…

«Я чего-то не понимаю, — осознает Якоб, — но чего?»

Клерк открывает рот, чтобы задать вопрос, но необходимость в нем уже отпала.

«Огава знал о моем Псалтыре, — осеняет Якоба, — с самого начала».

— Я сделаю, как вы говорите, господин Огава, прежде чем я сделаю что-нибудь…

Два инспектора появляются из переулка Костей и идут по аллее Морской стены.

Не говоря более ни слова, Огава направляется к ним. Якоб уходит через Садовый дом.

Кон Туоми и Пиет Баерт встают, и их тени — в комнате горят свечи — уходят в сторону. Карточный стол импровизированный: дверь на четырех ножках. Иво Ост продолжает сидеть, жует табак; Вибо Герритсзон сплевывает на плевательницу, а не в нее. Ари Грот — сама приветливость, хорек, приглашающий в гости кролика. «Мы тут уж отчаялись, что вы когда-нибудь примете мое приглашение, да — а?» — Он откупоривает первую из двенадцати бутылей рома, выстроившихся на настенной полке.

— Предполагал заглянуть несколько дней тому назад, — отвечает Якоб, — но работа не отпустила.

— Хоронить репутацию Сниткера, — замечает Ост, — должно быть, утомительная работа.

— Да, — Якоб легко отражает первую атаку. — Как и подделка бухгалтерских книг. У вас тут уютно, господин Грот.

— Если б мне, знач, нравилось жить в ванне с мочой, — Грот подмигивает, — я бы остался в Энкхёйзене, да.

Якоб садится.

— Во что играем, господа?

— Плут и дьявол… наши немецкие кузены, знач, играют в нее.

— A — а, корнифель [39] . Я немного играл в нее в Копенгагене.

— Я удивлен, — говорит Баерт, — что вы знакомы с картами.

— Сыновья — и племянники — священников не так наивны, как все думают.

— Кажный из них, — Грот достает гвоздь из коробочки, — это минус один стювер [40] с жалованья. На кон мы всякий раз ставим по гвоздю. Семь взяток на раздачу, и кто, знач, взял больше, тому и кон. Заканчиваются гвозди — заканчивается игра.

39

Корнифель — едва ли не самая старинная карточная игра в Европе. Первые упоминания о ней датируются 1426 г.

40

Стювеp/stuiver — мелкая голландская монета.

— Но как получить выигрыш, если жалованье в Батавии?

— Немного бумажной волокиты. Вот… — он взмахивает листом бумаги, — …все записано, кому, знач, с кого и кем, а заместитель директора ван Клиф вписывает наши расчеты в книгу жалованья. Господин Сниткер это разрешил, потому что знал, как такие мужские забавы поддерживают тонус.

— Господин Сниткер был желанным гостем, — говорит И во Ост, — до того, как потерял свободу.

— Фишер, и Оувеханд, и Маринус сами по себе, но вы, господин де 3., скроены из более веселого сукна…

На полке уже девять бутылей рома. «И я удрал от своего отца, — рассказывает Грот, поглаживая свои карты, — прежде, чем он вырвал мне печень, и, знач, потопал в Амстердам в поисках удачи и настоящей любви, — он наливает еще стакан рома цвета мочи. — Но любовь видел только одну: деньги до и триппер после, а удачи вообще никакой. Нашел только голод, снег да лед, а еще воров, которые кормились слабыми, как собаки… Деньги, знач, должны работать, думаю я, и трачу все свое «наследство» на тележку с углем, но банда угольщиков утопила мою тележку в канале, а потом и меня, с криками: «Это наше место, вали отсюда, дворняга фристландская! Вернешься, снова тебе баню устроим». Этот урок по монополии и ледяное купание привели к тому, что я неделю валялся в своей дыре с лихорадкой, а затем ла-асковый хозяин пинком вышиб меня на улицу. В сапогах дыры, жрать нечего, да еще вонь от тумана, сел я на ступеньках Ньюиверка, думаю: мож, стырить еду, пока сил на бег хватает, или прям тут замерзнуть и на том покончить со всем…»

— Стырить да бежать, — говорит И во Ост. — Каждый раз.

— И тут, знач, появляется этот кент в цилиндре, трость с набалдашником из слоновой кости, да еще вежливый. «Знаешь, паренек, кто я такой?» Я, само собой, отвечаю: «Не знаю». А он мне: «Я, паренек, твое будущее благополучие». Подумал я, что он меня в церковь потянет, а я такой голодный, что евреем бы стал за чашку каши, но — нет. «Ты слышал о благородной и процветающей голландской Ост-Индской компании, паренек?» Я отвечаю: «Кто ж о ней не слышал?» «Знач, — говорит он, — тебе известно, что Компания предлагает работу крепким и решительным парням по всему Богом созданному голубому с золотом шару, да?» Тут я соображаю, что к чему, и говорю: «Да, известно, понятное дело». Он и говорит: «Я старший вербовщик в амстердамской штаб-квартире Компании, и зовут меня Дьюк ван Эйс. Что ты скажешь, если я предложу тебе полугульден с твоего будущего жалованья сейчас, плюс жилье да еду до отплытия следующей флотилии Компании на таинственный Восток?» Я и отвечаю: «Дьюк ван Эйс, спаситель вы мой». Господин де 3., наш ром вам не по душе?

— Желудок у меня шалит, господин Грот, а так он очень вкусный.

Грот кладет пятерку бубен: Герритсзон шлепает по ней дамой.

— Бью! — Баерт припечатывает сверху пятеркой козырей и забирает гвозди.

Якоб сбрасывает какую-то мелкую черву.

— И что ваш спаситель, господин Грот?

Грот проверяет свои карты. «Этот господин привел меня к какому-то ветхому дому за тюрьмой Распхюйс, на улице, где, знач, одни азиаты живут, и офис у него ободранный, но там сухо и тепло, а запах бекона тянется откуда-то снизу, с нижних комнат, и пахло та — а-ак хорошо! Я даже спросил: мож мне кусочек бекона или два, а этот ван Эйс смеется и говорит: «Пиши свое имя здесь, парень, и после пяти лет на Востоке ты сам себе дворец построишь из копченой свинины!» Не знал я, как писать, как читать тогда, в то время, зачернил палец и прижал к бумаге. «Замечательно, — говорит ван Эйс, — а это тебе задаток, я ж держу свое слово». Он заплатил мне мой новехонький, гладенький полугульден, и не было в тот миг человека счастливее меня. «Остальное получишь на корабле «Адмирал де Рюйтер», который отплывает тридцатого или тридцать первого. Похоже, ты не против того, чтобы пожить вместе с другими такими же крепкими да решительными парнями — своими будущими соседями по кораблю и партнерами по процветанию?» Любая крыша над головой лучше, чем никакая, и я, знач, взял свои деньги и ответил: «Совсем не против».

Туоми сбрасывает ненужную бубну. Иво Ост-четверку пик.

— Повели меня двое слуг, — продолжает Грот, изучая свои карты, — вниз по лестнице, а я даж не пикнул, пока, вдруг, слышу, ключом замок за мной закрыли. В камере, не больше этой комнаты, сидело двадцать четыре парня моих лет иль старше. Одни уже неделями сидели; другие — как скелеты, кровью харкают… О-о, как я по двери колотил, чтоб открыли, а этот, весь в струпьях, здоровенный хряк подкатился ко мне и говорит: «Ты лучше дай мне полугульден щас на сохрану». Я ему: «Какой полугульден?» А он говорит: или я ему сам отдам, или он меня отделает, и все равно возьмет. Я спрашиваю: когда нас на воздух выводят размяться да надышаться. «Нас не выведут, — говорит он, — пока корабль не придет или мы не откинемся. А щас — деньги». Я б мог наврать, что вербовщик не дал, но Ари Грот — не врун. Он не шутил про откинувшихся: восемь таких же «крепких да решительных парней» лежали по двое в одном гробу. Железная решетка в окне на улицу — для света да воздуха, вишь как, да жрачка такая херовая, что не знаешь, какое ведро с едой, а какое — с говном…