Тысяча осколков тебя

Я вытянула руку, пытаясь предупредить Тео, но этого не потребовалось.

— Сукин сын, — шепчет Тео.

Он подается вперед, и я хватаю его за футболку.

— Нет, Тео. Нет.

— Что ты... — поначалу он зол от того, что я остановила его, так зол, что это меня шокирует, но потом Тео заметно расслабляется. — Правильно. Не очень хорошее место для встречи. Вероятно, камеры и копы на каждом углу.

Но я остановила Тео не поэтом. Это произошло потому, что, увидев Пола, я перенеслась в ту секунду, когда услышала, как полиция говорит его имя, называет его подозреваемым в папиной смерти. Как ни странно, меня не сразу охватил гнев, я была слишком оглушена, чтобы испытывать такое уместное чувство. Я продолжала думать, что это не могло быть правдой. Ужасные вещи, которые я слышала, не могли быть реальными.

Когда полицейские стояли в нашей гостиной, мама плакала в ладони, когда они говорили о "подозрительных действиях" Пола. Я думала, что должна позвонить ему, чтобы Пол мог объяснить, что на самом деле происходит.

И сейчас, глядя на него, я не видела убийцу моего отца. Я вижу Пола, которого знала.

Тот, который заставил меня чувствовать себя наконец-то влюблённой.

День благодарения у нас в доме всегда был немного странным. У нас нет родственников кроме тёти Сюзанны, которая, кажется, думает, что Благодарение — это какая-то варварская американская традиция, от которой у неё появятся блохи. Поэтому мои родители приглашали толпу студентов-физиков, других профессоров и соседей. Аспиранты всегда приносили какое-то блюдо, а они приезжали со всего мира, что значит, что у нас могли быть кимчи или эмпанадас вместе с индейкой. Однажды Луис, который приехал с Миссисипи, принес что-то под названием тардакен, лично я не думаю, что еда должна называться таким словом, но это оказалась индейка, фаршированная курицей, которая фарширована уткой. И, должна признать, это было очень вкусно. Тардакен был одним из лучших блюд. Иногда они были почти грустными, например, в тот год, когда Тео принес кексы и мы все притворились, что они не из магазина.

Пол попросил разрешения готовить у нас на кухне, потому что у него не было плиты. Поэтому я наблюдала за его готовкой.

— Лазанья? — я подпрыгнула и села на стол.

— Такая, как её готовили Пилигримы.

— Это единственная вещь, которую я умею готовить, — Пол нахмурился на томатный соус в кастрюле, как будто он сделал что-то оскорбительное. — Единственное, что можно принести, в любом случае.

Я сделала усилие и не сказала, что, если он готовит в нашем доме, он точно ничего не приносит. Мы наконец достигли точки, когда я начала уютно себя с ним чувствовать, когда я начала верить, что могу разглядеть за тихим и неловким фасадом настоящего Пола Маркова.

Мама и папа были в университете, Тео где-то праздновал, Джози не прилетит из Сан-Диего до завтрашнего утра, очевидно, потому что она провела день за серфингом с друзьями. Поэтому мы с Полом были одни. Он был одет в свои обычные выцветшие джинсы и футболку. Я клянусь, он не знает, что людям можно носить что-то кроме черного, серого, белого и джинсы. Я каким-то образов почувствовала себя слишком вырядившейся в тунике и леггинсах.

— Почему ты не поехал домой на День Благодарения? — я сделала усилие и не добавила "как нормальный человек". — Ты не хочешь увидеть своих родителей?

Губы Пола сжались в тонкую линию.

— Совсем нет.

— Ох, — если бы я могла взять слова назад, но я не могла. Я очень тихо добавила. — Извини.

— Все хорошо, — прошла еще одна секунда неловкой тишины между нами, и он добавил. — Мой отец, он нехороший человек. Мама не возражает ему. Они не понимают жизнь, которую я выбрал. Они рады, что у меня стипендия, поэтому я не стою им денег. Больше, особо нечего рассказать.

Это очевидно было большой ложью, как это нечего больше рассказать? Но я не собиралась быть еще более грубой и начать выпытывать. Я просто подумала, что за родители это должны быть, чтобы им не нравилось, что их сын — блестящий физик. Или что могло скрываться за фразой "нехороший человек".

Я пыталась придумать, как перевести разговор на другую тему.

— Так, хм, что это за музыка?

— Рахманинов. Восемнадцатая вариация Рапсодии на тему Паганини, — его глаза взглянули на меня с беспокойством. — Не очень современно, я понимаю.

— Это Тео дразнит тебя насчет классической музыки, не я, — поскольку Тео не было рядом, я наконец призналась. — На самом деле, она мне нравится. Классическая музыка.

— Да?

— Я не специалист по композиторам, но я немного узнала на уроках фортепьяно, — я поспешила добавить. — Просто, когда я слышу её, я думаю, что она красивая.

Рахманинов был удивителен, на самом деле, ноты фортепьяно снова и снова кружились в бесконечном крещендо.

— Ты всегда извиняешься за то, что чего-то не знаешь, — Пол даже не поднял глаза от чаши, где он смешивал моцареллу и домашний сыр. — Тебе надо это прекратить.

Обидевшись, я выпалила:

— Извини за то, что не родилась всезнающей.

Он остановился, сделал глубокий вдох и посмотрел на меня.

— Я имел в виду, что тебе не должно быть стыдно от того, что ты чего-то не знаешь. Нельзя начать учиться до тех пор, пока не признаешь, сколько ты не знаешь. Нет ничего плохого в том, что ты не знакома с классической музыкой. Я не знаком с музыкой, которую слушаешь ты, например, Адель и Машина.

— Это "Флоранс и Машина". Адель выступает соло, — я хитро взглянула на него. — Но ты это знал, разве нет? Ты просто хотел, чтобы я себя почувствовала лучше.

— Хорошо, — сказал Пол, и я поняла, что он ошибся непреднамеренно.

Прежде, чем я смогла подразнить его, он нахмурился на свою лазанью, как будто это был научный эксперимент, который прошел не как запланировано. Листы теста, которые он положил вниз, начала скручиваться, словно пытаясь сбежать.

— Ты купил лазанью без варки, да? — сказала я, спрыгивая со стола. — Она иногда так себя ведет.

— Я думал, так будет быстрее!

— Ты мог бы положить туда и другие листы, не отваривая их предварительно, ой, подожди, -я схватила один из фартуков с крючка и быстро завязала его. — Я помогу.

В течение нескольких следующих минут мы работали бок о бок: Пол выкладывал слоями сыр, листы лазаньи и соус, и деревянными ложками мы пытались удержать тесто от скручивания до тех пор, пока не покроем их несколькими слоями начинки. От пара мои волосы растрепались, Пол ругался по-русски, и мы оба глупо смеялись. До того вечера я не знала, что Пол может так много смеяться.

Как только мы закончили, нам потребовалось прикрыть сковороду перед выпечкой, и мы оба одновременно протянули руки к фольге. Наши пальцы соприкоснулись всего на секунду. Большое дело.

Я видела его практически каждый день в течение года, но в то мгновение я увидела Пола новыми глазами. Словно я только что поняла чистоту его глаз, сильные линии его лица. Словно его тело перестало быть крупным и неуклюжим, и стало сильным. Мужественным.

Привлекательным.

Нет. Сексуальным.

И что он видел, гладя на меня? Чем бы это ни было, это заставило его слегка раскрыть губы, словно от удивления.

Мы оба сразу же отвели взгляд. Пол оторвал кусок фольги и когда лазанья оказалась в духовке, он сказал, что ему нужно поработать над формулами. Я пошла к себе в комнату рисовать, что значило, что я смотрела на свои тюбики с краской в течение нескольких минут, пытаясь восстановить дыхание.

Что только что случилось? Что это значит? Значит ли это что-нибудь?

Все время после смерти отца я желала, чтобы этого происшествия с Полом не было. Но я не могла отменить это.