Тюленьи штаны

— Пора, — сказала она.

Он посмотрел на нее, и вся мрачность мгновенно исчезла с его лица, словно тень гонимого ветром облака, сменившись ликованием, разлившимся подобно солнечному свету из-за пылающего края облака.

— Мне хотелось наказать их, — воскликнул он, — за то, что они отняли у меня веру, и, ей богу, теперь я назначаю им тяжелое наказание. Сейчас похищу у них сокровище, величайшую драгоценность из их хранилищ! Я и не подозревал, до чего вы прекрасны! Когда вы будете плавать, волны озарятся вашим сиянием, песок будет отливать серебром, когда вы приляжете отдохнуть, а если вы обучите бурые водоросли так же прелестно краснеть, я не стану жалеть о розах этого мира.

— Поспешим, — сказала она.

С тихим смехом распустил он кожаные шнуры, поддерживавшие его брюки, переступил через них и, подхватив ее на руки, поднял.

— Готовы? — спросил он.

Она обвила его шею руками и нежно поцеловала его в щеку. Затем с громким криком он спрыгнул со скалы, с этой маленькой веранды, в зеленую, шелковую гладь, расстилавшуюся далеко внизу…

Я слышал всплеск, когда они входили в воду — я абсолютно уверен, что слышал этот всплеск — я как раз обогнул скалу по уступу, ведущему к маленькой каменной веранде, нашему бельведеру, как мы его называли, но первое, что я заметил, что действительно привлекло мое внимание, был громадный иссиня-черный омар с перевязанными бечевкой клешнями, который довольно смешно карабкался к краю обрыва. Думаю, он свалился перед самым моим уходом, хотя поручиться не могу. Потом я увидел ее книгу «Очерки по биологии», и одежду.

Все там было: и ее белое полотняное платье с коричневым воротником и коричневым поясом, и туфли, и другие вещи. А рядом с ними, поперек ее туфель, лежали тюленьи штаны.

Я моментально — почти моментально — понял, что произошло. Или это мне сейчас так кажется. Так вот, если, как я твердо убежден, мое прозрение было мгновенным, тогда интуиция явно имеет гораздо большее значение, чем я предполагал. Разумеется, как я уже говорил, я много думал о случившемся во время моей недавней болезни, но впечатление у меня осталось прежнее: я постиг, что произошло, в мгновение ока, если воспользоваться избитым, но красноречивым выражением. И никто — нужно ли повторять? — никто не смог развеять этого впечатления. Т. е., никто не нашел другого удовлетворительного объяснения для присутствия тюленьих штанов рядом с полотняным платьем Элизабет.

Я помню также чисто физическое ощущение отчаяния от этого открытия. Мне кажется, в течение нескольких минут дыхание врывалось в мои легкие и вырывалось оттуда подобно знойному ветру во время пыльной бури в пустыне. Оно иссушало мне рот, у меня саднило в горле. Я помню, что дышать было пыткой. Но что поделать — приходилось.

Несмотря на все эти страдания, я не потерял над собой контроля, ни душевного, ни физического. Я не потерял контроля до тех пор, пока они не стали надо мной смеяться. Да, уверяю вас, они стали смеяться. Я совершенно отчетливо слышал его голос и должен по совести признать, что это был необычайно сладкий голос, а мелодия — мелодия была самая прилипчивая из всех, какие я только слышал. Они находились метрах в сорок от берега, эта пара тюленей, и вечерний свет был так прозрачен и плотен, что его голос мог вполне быть вызван звоном вечерних красок под ударами невидимого смычка. Он распевал песню, которую мы с Элизабет обнаружили в альбоме шотландской музыки в маленькой гостинице для рыболовов, где мы остановились.

Я человек, я сын земли, Тюлень я средь морских валов. От берегов родных вдали На Сул-Скерри найду я кров.

Это он, знаете, специально, в насмешку. Они были счастливы, соединившись в бесконечной простоте океана. А я остался один на один с ужасом жизни, жизни среди людей; я растерялся; меня охватил страх. Тогда я закричал. Я слышал свой собственный крик. Это было совершенно ужасно, но остановиться я не мог. Я должен был кричать, не переставая…

Журнал «Англия», 1979, № 2(70)