Тюрьма

Архипов ничего не знал о том, что над его бедовой головой сгущается в образ карающего меча подполковник Крыпаев и что эту самую голову пообещал подполковнику вручить вероломный забавник Дугин-старший. Другой образ — мира как угрожающе шевелящегося в пасти огромной змеи жала — маячил перед ним, и лишь когда становилось особенно горячо, то есть по-настоящему жутко, перед его мысленным взором проносились какие-то отвратительные тени, в которых можно было, при желании, усмотреть сходство с подполковником и акулой бизнеса. Зато жена неуклонно претворялась в образ тихой и надежной гавани, домашнего уюта, заботливо приманивающего в ночи маяка.

Наконец в комнату, где сидел у стола, обхватив голову руками, Архипов, вошла Инга. Маслов не вернулся вместе с ней, он отправился куда-то по своим делам, а поскольку дел, по крайней мере согласованных не только с виртуальностью, у него по определению быть не могло, он, возможно, снизошел до проявлений деликатности, понимая, что мужу и жене есть о чем потолковать наедине. В избавившемся от Маслова пространстве, куда как удобном для эмоций, даже, наверное, изголодавшемся по ним, Инга, однако, не бросилась к мужу, не повисла у него на шее. Не раскрыла объятий, и ни один мускул не дрогнул на ее лице, когда она его увидела там, у стола, пригорюнившегося, сирого. Она остановилась посреди комнаты и посмотрела на Архипова, и лицо ее если не светилось равнодушием, то уж во всяком случае обогащено было немалым числом оттенков масловской невозмутимости. Посреди комнаты крепким, отлично сработанным монументом возвышалась молодая красивая женщина.

Архипов хорошо изучил приемы своей жены, и видимое ее отчуждение не встревожило его. Он метнулся к окну и выглянул наружу. Улица в значительной своей части просматривалась с высоты третьего этажа. Шли прохожие, мчались машины, деревья наливались весенней зеленью, а бродячие собаки, задирая умильно-жалобные морды, принюхивались к мелькавшим перед их носами сумкам. Обычный день, и Архипов решил, что причин для особого, частного беспокойства нет.

— Все нормально, Инга? — уточнил он на всякий случай, а по сути всего лишь начиная обстоятельный разговор с хранившей молчание и как будто неприступной женой. — Хвоста за тобой нет?

— Хвоста нет, — ответила женщина как бы с ленцой.

— Порадуйся возвращению мужа, — Архипов криво усмехнулся. Он шутил.

— Ночью приходили, искали тебя, — сказала Инга. — Уведомили, что тебе лучше сдаться, в общем, явиться с повинной. Мол, не усугублять и без того критическое положение. Ты кого-то там угробил в лагере, и еще этот священник, которого ты взял заложником, испустил дух.

— Как?!

— Пуф, пуф, — предъявила Инга свое понимание кончины отца Кирилла. Для пущей выразительности возвела очи горе.

— Священник… — пробормотал Архипов, и теперь по его лицу темными волнами пробежала судорога; он страдал и только что не извивался. — Но я… я и пальцем его не тронул! Да он просто разбился в машине!

Инга пожала плечами, показывая, что жизнь и смерть попа глубоко ей безразличны, а вот разыгрывать перед ней всякие мелодрамы, впрямь извиваться, нет решительно никакой надобности. Архипов подумал, что нынче, принимая обычную свою горделивую позу, Инга заходит слишком далеко и на это, возможно, имеются особые причины, — может быть, она разлюбила его, задумала развестись с ним? И если так, жизнь теряла всякий смысл. А еще пугало, что если Инга вздумает изобразить, насколько недостоин ее человек, севший в тюрьму из-за курицы, это получится у нее в высшей степени убедительно, и ему не останется ничего иного, кроме как почувствовать себя полным ничтожеством.

Но это были беглые, незначительные переживания. Он верил в любовь жены, не сомневался в ее верности. К тому же сейчас он был слишком взволнован, чтобы всерьез, с должной внимательностью приметить эту женину демонстрацию безличного стоицизма и вместе с тем несокрушимой самодостаточности. Он забегал из угла в угол по тесной, загроможденной бессмысленным хламом квартире. Ему было странно, что вместо радости освобождения, которую он надеялся испытать, вырвавшись из лагеря, явилась мрачная и как бы чего-то ждущая от него, к чему-то большому и грозному призывающая смерть священника. Как это возможно? И за что ему такая судьба? Он сошел с круга, выброшен за борт настоящей жизни, и началось все это в тот день, когда взыграло сумасбродство и он украл проклятую курицу, а затем пришел черед погибающих, инвалид, поп, и оба-то они пусть по-разному, а метили побольнее ударить его в душу, но вот, наконец, главный вопрос: как остановить эту страшную карусель? — хотя, кажется, остановить не удастся никогда.

— Я же крикнул ему, чтобы он прыгал! — восклицал Архипов, с простоватой, огрубленной театральностью взмахивая руками. — Нужно было только выпрыгнуть из машины. Я выпрыгнул… А он… растерялся, наверно. Дурак, дурак! Кто бы мог подумать, что он не прыгнет! Что за человек! Надо же, какая простота… Я совсем не желал ему зла, я и заложником взял его случайно, просто потому, что он подвернулся вместе с елеем, просфорками или что там у него было. В рясе… Если бы я знал… Выходит, его смерть теперь на моей совести?

Инга следила за судорожными перемещениями мужа по комнате, и ее красивое лицо не выражало сочувствия.

— А тот, которого ты убил в лагере? — спросила она. — С ним-то как? Он тоже обременяет?

— О нем я и не думаю, — отмахнулся Архипов. — Это был не человек. Гадина, червь, мразь. Что делать, если не убивать? Таких-то! Без колебаний надо…

— А у кого-то, наверное, мыслишка, что надо убивать таких, как ты, — сказала женщина. — Чтоб не промышляли в магазинах, не воровали куриц.

Архипов язвительно и как-то жутко усмехнулся.

— Это было бы слишком… Слишком расточительно… Пришлось бы вырезать уйму душ…

— Ну-ка, расскажи про душу!

— Я ведь про души, населяющие наш благословенный край, вот что я имел в виду.

— Что бы ты ни говорил, я твое мнение не разделяю. Всегда найдутся люди, готовые осудить ближнего на смерть за малейшее прегрешение. Ты сам в этом убедился. Судья дал тебе два с половиной года за какую-то паршивую курицу.

Архипов хотел было резонно заметить, что два с половиной года и смертный приговор — весьма разные вещи. К тому же курица тоже не прочь была пожить, а ее умертвили, заморозили; нашелся и человек, вздумавший незаконно полакомиться ее плотью. В сущности, Архипову хотелось поговорить и болтовней рассеять утяжеляющийся в уме и сердце мрак, но Инга подняла тонкую прекрасную руку, туго обтянутую черной просвечивающей тканью платья, и не дала мужу открыть рот.

— Я стою за живую душу, это мне интересно и любо, поэтому я и подхватилась, услышав у тебя что-то насчет души. Но ты все что-то не то, все какую-то чепуху… Что мне курица, что мне какой-то поп! Что мне Маслов, которого ты прислал! Тот судья, прописавший тебе такое длительное лечение, вовсе не был глуп, — говорила она, не обращая внимания на попытки мужа прервать ее. — Он вполне понимал, что творит. Он за пустяки давал огромные сроки и делал это потому, что ненавидел людей, хотя для самоуспокоения думал, конечно, что ненавидит только злоумышленников, разных там воришек, похитителей куриц. Он бы и твоего попа осудил без тени сомнения, и этого Маслова, который все равно что кисель. Все как в моем отношении к этим прохвостам, я бы тоже им всем дала при случае под зад, но мне непонятна, незнакома его ненависть. Слишком он был холоден. Я была потрясена, когда до меня дошло, какой приговор он тебе вынес. Какой размах у него был! И какая сила, какое могущество! За мелкую кражу на два с половиной года вычеркнуть человека из нормальной жизни!

— Я слышал, его убили, — как бы невзначай, думая о своем, обронил Архипов.

— Мы его и убили. Я и твой брат Тимофей.

Архипов остолбенел. Бывает, словно земля уходит из-под ног; так и получилось с Архиповым, только далеко не по-книжному, если глянуть на происходящее его глазами. Вытянувшись вертикально, истончающийся, прямой, как игла, он стремительно проваливался в пустоту. И Инга еще до своего страшного признания странным образом, медленно, с неуместной вальяжностью и глуповатым выражением лица принялась закрепощаться в некое скульптурное произведение. Она будто на сцене комбинировала или, можно сказать, сама по себе комбинировалась в нечто, а поскольку сохраняла, тем не менее, тяжелую неподвижность, выглядело все так, точно муж, в сравнении с женой или как бы соревнуясь с ней на невидимом поле, неразумно творит что-то метафорическое своим лишенным смысла движением. Можно было подумать, что она как ни в чем не бывало продолжает жить и только меняет форму, может быть на лучшую, а он не жив и не мертв, и перемен ему ждать не приходится. Лишь в воображении он исчезающе уносился, ускользал от жутких слов жены, избегая тем самым последствий, вытекавших из суммы их значений. Наконец, приблизившись к столу, Инга тихонько присела на краешек стула.