Тюрьма

* * *

Но это молчание, заметное и усугублявшее атмосферу уюта и взаимопонимания, молчание с человеческим, если уместно так выразиться, лицом, он хранил лишь до поры до времени, и нелепо было бы ожидать, что он так и не разговорится. Орест Митрофанович ведь вовсе не был молчуном, как раз напротив, красноречием он давно славился в Смирновске. К тому же он обладал странным, хотя далеко не редким даром, ни на чем не задерживая надолго внимания и ничего на свете толком не осмыслив, говорить с резкой, как бы трубящей убежденностью, отчего складывалось впечатление, будто каждая фраза его пространных речей им глубоко продумана, не шутя выношена и прекрасно вписывается в некую прочную систему взглядов.

Тем временем Филиппов энергично сменил тему, а это-то только и нужно было Оресту Митрофановичу, уже основательно утомленному и собственным невмешательством, и словесным кружением над пресловутой тюремной конституцией. Но и теперь он не вступил тотчас в общение с миром, который в настоящую минуту сосредоточился для него в наличии директора и журналиста. Еще надо было выбрать удачный момент для вступления, словно из засады выскочить, кроме того, присутствующие менее всего смахивали на тех, с кем можно толковать обо всем на свете, даже и втирая очки, стало быть, хоть ты и человек, который за словом в карман не полезет, а помни, что слово — не воробей. Орест Митрофанович мудро выжидал. Он не заговорит всуе. Он и слушал внимательно, ловил каждое слово: что-то намотает на ус, что-то отдаст на откуп местным сплетникам.

— Попался мне недавно один роман в так называемой сетевой литературе, — сказал Филиппов. — Какое-то новое поветрие эта сетевая литература, я не очень-то интересуюсь, да и не уверен, что ее действительно можно назвать литературой. Но роман тот полистал…

— Не шибко-то полистаешь, — возразил Якушкин настороженно. — Взглянуть — это можно, да. Просмотреть.

— Просмотрел… Запомнил, впрочем, плохо, смутно.

— Ты вообще-то к чему клонишь? В чем подвох?

— Память уже не та, — вздохнул директор. — Всплывают и смотрятся ясно многие события отдаленного прошлого, а что было вчера, порой не в состоянии припомнить. Глядь — а там провал один, в памяти-то. Или много провалов, и когда они один на другой странным образом взгромождаются и перемешиваются, такая каша, брат, такая мусорная куча выходит, что впору пойти и повеситься. Сидишь, хватаешься за голову, и хоть в голос кричи: божешки, что ж это за чертовщина, то ли жизнь на исходе, то ли все, что во мне есть духовного, идеального, подтачивается какой-то гнусной болезнью. В любом случае перспектива отвратительная, потому что и смерть гадка, и невменяемость дело паршивое. А ведь не так уж много мне лет, я, думается, еще очень здоров, хоть куда. Годы и пережитое, испытания — ничто не сломило… Хвалиться не буду… Что, однако, об этом говорить! А из того романа я кое-что запомнил. И извлек.

— Извлек? Зачем? Применил как-то?

— Нет, просто отложилось в памяти. Я без зла говорю, без нервов, без умысла, и не как критик, даже не как читатель, которому предстоит громко высказать свое мнение или что-то там разнести в пух и прах. Моя роль тут скромна. Но уловил, это есть, то бишь было и осталось, а значит в самом деле есть… Видишь ли, описывается контора, очень уж похожая на нашу, и человек, ее организовавший, смахивает на меня. Что-то вроде тебя тоже имеется…

— Вот оно что! — воскликнул Якушкин. — Ты, выходит, подозреваешь, что я написал этот роман?

Он встал и, утвердившись посреди комнаты, скрестил руки на груди.

— Не смотри на меня вызывающе! — крикнул Филиппов.

— Но ты сам вызываешь… Твое поведение, оно, я бы сказал, вызывающее!

— Поведение? Это уже слишком, это ты перегнул палку, брат!

— Но как это твое поведение назвать, если оно проникнуто…

— Ради Бога, без пафоса.

— Да с какой стати подозревать меня…

Филиппов вдруг как-то превозмог себя, просиял и воодушевился совсем на другой лад, покончив с мрачностью, навеянной проскользнувшей мыслью о возможном участии приятеля в литературных происках. Роман, им упомянутый, оставил-таки неприятный осадок в его душе.

— Нет, погоди, — оборвал директор журналиста, — выдумка с действительностью смешиваются только в больном воображении. Жизнь должна держаться на прочных основаниях, подлежащих реалистическому усвоению. Так оно до сих пор и было, потому что жизнь — не роман.

— Но жизнь без добротного отражения в романе — не жизнь, а чепуха, тоска сплошная…

— В том романе к подозрительному сходству с нами еще иностранец приплетен, а в нашем случае никакого иностранца нет! — воскликнул Филиппов пылко, с явным расчетом на какую-то убедительность.

— Но ведь у тебя на уме, что я придумал этого иностранца?

— Любой мог придумать, дело нехитрое, вот только зачем было выставлять в таком карикатурном свете? Ну, иностранец… Бывает… Я хочу сказать, что бывают люди и иностранцами, но одно это не делает их пародиями на самих себя, какими-то, знаешь ли, обезьянами. А в этом романе сатира на иностранца оборачивается сатирой на наше дело, на нашу борьбу за права заключенных, явным поклепом на то внимание, которое мы уделяем тюремному закону.

— Так ты скажи прямо, подозреваешь меня или нет?

Директор усмехнулся.

— Как я могу подозревать тебя, если на титульном листе указана другая фамилия, не твоя. Может, кстати, псевдоним. Но в жизни так много всего двойственного… Двойные фамилии… Двойное дно… Скрытым образом — так, а внешним — уже этак. Вроде бы титульный лист, а пощупать нельзя, так, одно изображение на экране. Даже неприятно. Я всю эту новейшую технику люблю, готов пользоваться, а тем более с успехом использовать в нашем деле, но порой все же берет досада, что дано только ощупать ее, а до существа размещенных в ней изображений не добраться. Я даже не уверен, что там на экране черным по белому пишется и реальными красками запечатлевается. Может, одна иллюзия или обман какой… Шпион, как известно, тайное послание сжигает или съедает, если припечет, но оно на бумаге писано, а как ему уничтожить технику, рисующую тексты в каком-то, буквально сказать, безвоздушном пространстве, где-то вне живого мира? Или вот другой пример правды жизни, отравленной ядами всевозможных ползучих неправд. Есть, скажем, алиби, а некие улики не то чтобы опрокидывают его, но как-то исподволь ему противоречат, даже, если можно так выразиться, смеются над ним, унижают его. Чем не двойственность? Ну, положим, в грубой форме, а все-таки… Так я тебе подбавлю тонкости. Просто смекни, что я могу подозревать Иванова, Петрова, Сидорова и даже целую массу безымянных людей, а среди прочих и тебя. Имею полное право, вот в чем штука.

— Но в твоем примере правда отравлена или сама жизнь? Уточни, пожалуйста.

И снова улыбнулся Филиппов, на этот раз кротко.

— В идеале, — сказал он, — жизнь и правда неотделимы, а мой пример как раз идеален. Но и к искажениям мы, согласись, уже давно привычны, так что налицо порча единства и какая-то возня в сердцевине самой слитности. Философы называют это борьбой противоположностей, а некоторые — двойными стандартами, но я ни с теми, ни с другими не согласен. Борьба противоположностей это, если без всякой образности выразиться, кум и зэк, майор Сидоров и заключенный Архипов. И двойные стандарты недалеко от такого уподобления ушли. Это когда говорят одно, а делают другое. И при чем тут я? Подозреваю я что-то там, нет ли, не это важно, а то, что действую я как ни в чем не бывало и со свойственной мне прямотой. Так что мои подозрения крепки и обоснованы, если они и впрямь имеются, но тебе они должны быть совершенно безразличны, потому как ты есть уверенный в себе и в своей правде человек. Погоди, я еще не все сказал, я еще про роман тот не закончил. Появляется в нем и совершающий побег зэк. Угоняет, если не ошибаюсь, автобус. А вот это уже не просто сходство между вымышленными персонажами и реальными людьми, каковы мы с тобой. Сходство, согласись, может быть и случайным, а в нашем соответствии роману, как оно проявляется в случае побега его героя, я не вижу ничего случайного, даже если тот побег и происходящее нынче у нас тут с Архиповым некоторые предпочтут назвать всего лишь совпадением. Бог мой, да какое же это совпадение! Это, скорее, предвидение, своего рода откровение!

— И это, стало быть, снимает с меня все обвинения, поскольку даром предвидения я, само собой, не обладаю.

— Но не снимает подозрения, — вставил Орест Митрофанович.

— А никто и не обвиняет тебя, исходя из одних лишь подозрений.

Якушкин с неудовольствием посмотрел на Ореста Митрофановича.

— Вам-то что? — сурово обронил он.

— А то, — подхватил толстяк возбужденно, — что страсти могут накалиться…

— На чем могут быть в данном случае построены обвинения? — уверенно и с наглой авторитетностью заслонил директор Ореста Митрофановича. — На твоем желании написать роман, о чем ты сам неоднократно заявлял. А это значит, что ты почти наверняка обладаешь писательским даром, и заключает он в себе не что иное, как дар предвидения. Прекрасный повод для того, чтобы оказываться в нужное время в нужном месте! Не думаю, что это происходит постоянно. Но вполне может случиться так, что ты и опишешь побег, и чуть ли не ту же минуту свидетелем побега станешь.

— Выходит, мне можно позавидовать? — нехорошо усмехнулся Якушкин.

— Я бы и позавидовал тебе, если бы то, о чем я только что сказал, не было на самом деле зыбкой почвой, на которой никаких стоящих обвинений не построишь.

— Занятная диалектика…

— Страсти, говорю я, — снова влез Орест Митрофанович; пробил его час, и затрубил он, — определенно накалятся, если я скажу, что тоже иногда пользуюсь новейшей техникой, и недавно мне подвернулось как раз подходящее к затронутой теме творение какого-то писателя произведений, в котором…