Тюрьма

О могиле говорилось в переносном смысле, следователь это понимал. Конечно, отдуваться, если они сядут в лужу, прокурору, заварившему кашу, но и он все же почувствовал себя неуютно. В виновности Филиппова он с самого начала питал сильное сомнение. Допустим, на любого человека можно навесить какие угодно обвинения, факт известный, но как это сделать в данном случае, если даже прокурор не скрывает, что дело может получить широкий и опасный общественный резонанс? Все-то тут как-то белыми нитками шито, умозаключал следователь в часы долгих раздумий. Он боялся вместо Филиппова очутиться в капкане, на всякий случай заготовленном предприимчивым и загадочным, произросшим, не исключено, среди темных демонов прокурором.

Легко читая в голове простодушного коллеги эти дурацкие мысли, прокурор нимало не удручался и твердо верил в успех, — как ни крути, а дело правое! А что касается капканов, каким глупцом надо быть, чтобы думать, будто он заготовляет их впрок, без ясной цели, а не обдуманно действует в интересах государства и с упором на генеральную стратегию, четко прорисованную перед его мысленным взором. Ко всем своим бедам следователь лишен понимания простой истины: раз уж попала птичка в силки, не отпускать же, а взять были основания, ведь снюхался, как пить дать снюхался с небезызвестным душегубом Васей. К тому же птичка аппетитная. Знатный улов, умозаключал прокурор, долгим и практически бесплодным часам следовательских размышлений противопоставляя быстроту решений, моментальность умственных вспышек и озарений. Без проблем побеждал он следователя в состязании умов. Так же, стратегически и в интересах государства, стало быть, с проблесками гениальности, он рассчитывал добыть неопровержимые доказательства вины Филиппова, хорошенько допросив Якушкина, выбив из него нужные показания. Работа грязная, и заняться ею предстоит следователю. Про запас прокурор держал Ореста Митрофановича, который уж точно замарался, сыграв свою роль в хитроумно и лихо закрученном подполковником сюжете. Что помешает им вить веревки из этого подлеца? Он-то скажет и подпишет все, что они от него потребуют! Но трогать его прокурор не спешил, как бы остерегался, ибо это означало затронуть самого Дугина-старшего, а час наступления на Виталия Павловича, полагал крючкотвор, еще не пробил.

За Якушкина взялись гуртом несколько дознавателей, все это были пьяницы, тертые и сомнительные личности. Следователь посматривал со стороны, прислушивался, порой глуповато усмехался. Дознаватели приняли, и весьма артистически, позу изумленных и даже обиженных людей, когда натянуто улыбающийся журналист отмел все их обвинения в адрес Филиппова. Они пригласили его в расчете на дружескую беседу, а он насмехается. Им больно сознавать, что они так обманулись в нем, но, возможно, им придется взять на себя совсем уж горькую и тяжелую задачу, а именно арестовать его и посадить в соседнюю с Филипповым камеру.

А может быть, он предпочитает попасть в камеру, где сидят подобные ему чудовищные преступники, но, в отличие от него, выслуживающиеся перед следователями? Эти ребята мигом выбьют из него любые показания, и не исключено к тому же, что они пожелают попользоваться его попкой, ведь у него, что ни говори, восхитительная попка, такую только подавай изголодавшимся по любви задержанным, подследственным, содержащимся под стражей.

А может быть, ему наскучила жизнь и он мечтает пасть жертвой таинственного преступления, которое никогда не будет раскрыто? Это легко устроить. Или ему неизвестно, что в последнее время с журналистами не церемонятся и они то и дело теряют, и отнюдь не в переносном смысле, голову при исполнении своего профессионального долга? Только, спрашивается, какой долг он, Якушкин, исполняет здесь и сейчас? Профессионального лжесвидетеля? Пособника блатных, убийц, мятежников?

Дрогнув, Якушкин подписал путаные показания. Возможно, впрочем, он не столько дрогнул, сколько запутался в собственных разъяснениях, имевших целью обелить Филиппова (как будто тот уже был все же чем-то виновен в его глазах, хотя и заслуживал снисхождения) и никоим образом не дать в обиду самого себя. Смешно подумать или предположить даже только, будто журналист топил своего работодателя, начальника, друга, а все-таки из тех болотистых пучин, которые он развел, заметавшись и помутнев, отчасти помрачившись разумом, можно было, при желании, выудить парочку-другую не самых благоприятных для подследственного картинок. Вытекало, например, следующее: Филиппов, вероятно, знал или догадывался, что покойный Вася — никакой не журналист, хотя не обязательно должен был знать (а скорее наоборот, и даже было бы удивительно, когда б он в самом деле знал), что этот Вася — знаменитый на весь Смирновск террорист и наемный убийца, мастер темных делишек. Как бы то ни было, Вася добился своего, попал на переговоры с бунтующими каторжниками, и не подлежит сомнению, что проник он на эту отнюдь не афишируемую встречу под крылом у Филиппова, как бы в сговоре с ним, а если так, то вольному воля, строй какие угодно догадки, и отчего бы иному хитрому и вкрадчивому уму не заподозрить тут со стороны Филиппова определенный материальный интерес… Вот только далеко заходить не надо, у свидетеля не забалуешь, он свечку не держал, когда совершалась эта гипотетическая сделка, и поощрять фантазии, подписываться под домыслами и выдумками не станет. Но не забалуешь и у дознавателей, им известна преступная сторона Васиной прославленной деятельности, и о правилах игры, которую вел и, может быть, желает вести и дальше Филиппов, у них уже составилось твердое мнение. И совсем уж не забалуешь у прокурора, который знает все и которому все по плечу.

Кое-как выпутавшись из тенет следовательской казуистики, более или менее успешно отстранив усугубившуюся было предрасположенность к умопомрачению, Якушкин побрел куда глаза глядят, убеждая себя, что подписанные им показания не примет всерьез ни один судья. Скорее всего, и до суда-то дело не дойдет. А если все же дойдет, то одному Богу известно, какие тогда возможны версии и варианты и чем все обернется. В порядке предположения можно уже сейчас высказаться в том смысле, что наступит пора некой мрачности и он, Якушкин, непременно испытает чувство неловкости, в условиях грозной процессуальности и юридических тонкостей столкнувшись вдруг с нелепостью своих показаний, окунувшись в их абсурдную несогласованность с действительным и истинным положением вещей. И оттого, что оставалась, пусть всего лишь теоретически, вероятность суда, Якушкин мучительно переживал будущий стыд за вырванные у него следственной машиной показания.

И не к кому обратиться за помощью! Необходима реальная помощь, а кто способен оказать ее ему здесь, в мрачном, пессимистически настроенном, загнивающем, отчаявшемся городе Смирновске? Убили судью, довели до гибели священника, подавили бунт, упрятали за решетку Филиппова… Здорово сверкали на солнце щиты и мерно бившие по ним дубинки, но легко ведь вообразить вместо тех щитов собственный лоб. И сколько равнодушия разлито здесь повсюду. Никому нет до него дела! А если махнуть в Москву, где у Филиппова много друзей, единомышленников и заступников, располагающих определенным общественным весом, это будет воспринято как бегство. Приходится здесь, один на один, лицом к лицу с чудовищным аппаратом подавления личности… Поспешать в Москву, побыть с Москвой, приникнуть к белокаменной, попросить у нее помощи, защиты, совета, — будет это, пробьет заветный час, и произойдет словно головокружительный скачок на землю обетованную, но не сейчас ведь, когда он еще ничего полезного и нужного не сделал для Филиппова в самом Смирновске. До чего, однако, неприятны все эти туземцы! Орест Митрофанович… Один прокурор с его непомерно большой головой чего стоит! А как будто располневший за последние дни, очень уж мягоньким вдруг ставший майор Сидоров?.. И тут всплыл в памяти подполковник Крыпаев.

Идея созрела мгновенно, и журналисту оставалось только убедить себя, что подполковник именно тот единственный человек, которому по плечу разрядить обстановку, благотворно повлиять на местных вершителей правосудия и добиться освобождения Филиппова. Ну а какие, собственно, имеются основания не доверять ему? Весьма существенным представляется, например, то обстоятельство, что подполковник человек пришлый и, стало быть, в здешних делишках не замешан. Правда, он не протестовал, когда начальник лагеря и прокурор закричали об аресте директора «Омеги», но если разобраться, мог ли ответственный чин, большой офицер позволить себе высказывания за или против прежде, чем некий компетентный люд проведет тщательное и детальное расследование? Как военный, дававший присягу, как работник министерства, а то и специального ведомства, как лицо, уполномоченное выслушать и в конечном счете умиротворить все противоборствующие в смирновской зоне и вокруг нее стороны, он просто не имел права заведомо усомниться в беспристрастности и бескомпромиссности следствия. Будучи важным чиновником, он воспользовался другим своим правом — опереться на чиновников помельче и посмотреть, что из этого выйдет, подождать, что будет дальше. Он до сих пор выжидает, восседая на плечах и головах всех этих лагерных божков, прокуроров, дознавателей, загадочно ухмыляющихся следователей. Но теперь, когда Якушкин откроет ему истину и подполковник увидит, что собой в действительности представляет смирновское чиновничество, вмешательство его как высокого должностного лица будет очень кстати и уподобится известному в драматургии явлению бога из машины.

Якушкин бросился в гостиницу, но не успел дойти до нужного номера, как был задержан дюжими парнями в штатском: подполковника из соображений его безопасности от возможных покушений Виталия Павловича теперь охраняли. Журналист назвал себя и смиренно попросил аудиенции. Один из охранников отправился доложить подполковнику; вскоре Якушкина пропустили в номер. Охранники как из-под земли выскочили и словно под землей исчезли. Подполковник, нарядный, ужас ладный какой в своем мундире, сидел на стуле, положив ногу на ногу, и, когда вошел взволнованный и явно смущенный журналист, остановил на нем проницательный, чуточку насмешливый взгляд.

— Долго таинственно молчавший, — принялся он набрасывать портрет гостя, — неведомо о чем размышлявший, ни с кем не делившийся своими секретами, начавший кое-кому и опасения внушать, разные там подозрения…

— Да почему, я с майорами говорил, Сидоровым и Небывальщиковым, — возразил Якушкин, суетливо оглядываясь в поисках подходящего для него места.

— Человек-скала наконец разомкнул уста и готов к содержательной и откровенной беседе, — закончил характеристику подполковник.

— Мне кажется, даже с вами у меня был разговор…

— Правда? А я и не заметил. Погодите, — попросил вдруг офицер мягко, с неугасимой приветливостью, — не говорите пока ничего, я попробую сам угадать, что вас привело ко мне. Вас вызывал следователь по делу Филиппова? Что-нибудь при этом вышло не как следует?

— Все не как следует! — выпалил, мгновенно разгорячившись, Якушкин.

— Ну, горячиться не стоит… Вы, разумеется, не верите в виновность вашего друга?

— А вы верите?

— Но я не следователь, не мое дело решать…

Якушкин сел на стул, без спроса налил в стакан из стоявшего на столе графина воды и залпом выпил.