Тюрьма

Утром он ушел, и опять без вещей. И еще целый день я оставался один. Мне было так спокойно, что я перестал удивляться. Лежал на нижней шконке, курил и смотрел в окно сквозь густые «реснич­ки». Неба видно не было, голубело между ржавым же­лезом, даже облачка не различить. Почему им скучно, думал я, всем скучно — Артуру, Боре, Грише, был еще паренек на общаке — Князек, и ему скучно. Ску­ка — это однообразие, думал я, — монотонность? Дья­вол однообразен, хотя бесконечно «развлекает». Отвлекает, — уточнил я. Скучно с собой, а потому хо­чется отвлечений. Если ты будешь слушать себя, научишься слышать себя, то откроешь в себе… Бога. И тогда сможешь узнать Его, глядя в небо, на тихую гладь озера, понимать в том, как дерево одевается ли­ствой… Тихое небо не может быть скучным — оно кра­сиво, ты глядишь в него и слышишь себя, а потому слышишь… Бога. А грозовое небо? Оно — страшно. Но и оно красиво, потому что и в нем ты понимаешь Бога.Значит, кому-то надо тебя отвлечь от такого слыша­ния и понимания. Понятно кому. Но, значит, одному Он Себя, тем не менее, открывает, а другому нет? Быть может, в награду за то, что однажды ты отказался отвлечься, сказал — «Нет!», не впустил в себя тьму, душа очнулась и ей открылась красота, которую, узнав, ты уже будешь беречь, понимая, что ничего не можетбыть прекрасней и выше, что любое самое заманчивое о т в л е ч е н и е только обман, тебя т о л к а е т и ты от­даешься, теряешь волю, тебя уже тащит, ты хочешь еще, больше, никогда не наешься и никогда не напь­ешься, а он хитер и неутомим в своей хитрости, это е г о р а б о т а , и если ты сделал шаг в е г о сторону, тебя уже не остановить. Все просто, думал я, особеннопросто будет п о с л е тюрьмы: лежать в траве и гля­деть в небо… Просто лежать и просто глядеть. Без ре­шетки, без запертой, обитой железом двери. И знать, что можешь встать, спуститься к реке, сесть под дере­вом и глядеть… Но разве е г о нет в траве, возле реки, под деревом, разве он хоть когда-то оставит тебя в покое и разве ты сможешь быть хоть когда-то в себе уверен? В себе — нет, думал я, только в том, что Бог тебя не оставит, защитит, спасет, только в Нем надеж­да… Только в Нем. Себя я уже знал.

Привели Гришу поздно, поздней, чем накануне. По­сле ужина. Я уже со страхом глядел на дверь: откроет­ся, войдет вертухай за его вещами… Он был опять дру­гой… Решительный. Нагловатый. Веселый… Неужто ве­селый?

— Чего? — спросил я.

— Пятнадцать лет, — Гриша прошелся по камере, стуча сапогами.

— Воронок набили — по всему городу, по судам. Жарища, течет со всех… Кем набили! Трояк, четыре года, поселение… Только у одного семерик… Мелюзга! Похаваем?

— С матерью говорил? — спросил я.

Он бегло глянул на меня и отвернулся.

— Завтра свидание… Все спрашивают, всем инте­ресно, как в институте на экзаменах: «У тебя чего?» Я как отрежу: «Пятнашка!» Только зенки таращат… Ладно, Серый, теперь мне море по колено.

На свежевыкрашенной зеленой стене против сортира прибиты крюки — вешалка. Гриша подошел поближе, взялся за крюк и — отломил.

— Спятил? — спросил я.

— Увидишь. Я давно придумал, если вернут в ка­меру…

Он пошире открыл окно и полез на решку.

— Не валяй дурака, Гриша, — сказал я.Он возился на решке, гремел железом, скрежетал…

— Черт! Сорвался…

— Что ты там делаешь? — спросил я.

— Кирпич сорвался… Ну, если кому повезло…

— Прекрати, — сказал я. — Выкинут из камеры. Да­вай поживем спокойно.

— Спокойно не получится, Серый. Не вяжись ко мне…

Я схватил его за ногу, стащил с решки.

— Хватит, Гриша, пока я здесь, этого не будет.

— На сегодня хватит. Утром поглядим. Темно, ни­чего не видать…

Он говорил без умолку полночи. Рассказывал о се­бе, о женщинах — с яростью: «Они на меня не гляде­ли — никогда! В упор не видели. Знаешь, как они смот­рят? Глаза намазанные — синие, зеленые, рот крас­ный…» О чем-то еще, противоречил себе в каждой оче­редной истории. О том, как любит старую Москву, переулки, знает каждое дерево на бульварах, а за де­ревьями каждый дом: «Вот что мне не скучно, — не ба­бы, не вся эта мерзость! Москву я сохраню в себе, не заберут — моя! Хочешь, пойдем по бульварам, в первый месяц, когда ты пришел в камеру, мы «ходили»? Пошли с любой стороны, откуда хочешь — давай со стороны Таганки до поганого бассейна?..

Я не отвечал, а он на­зывал и рассказывал о каждом доме, о том, где, у кого и с кем там бывал, где можно посидеть, поесть, где вкусней и лучше, где купить мороженое… «Или, знаешь, Серый, давай пивка, а? Холодного? Или нет, нам с то­бой по стакану коньяка — и пошел!..» Да ничего он никогда не пил, не пробовал, едва ли хоть что-то съел, кроме мороженого!.. «Я знаю, к т о меня т о л к а е т , —говорил он,— и знаю — это был не я. А куда мне было деться? Но теперь все, теперь они со мной ничего не сделают. Ты говоришь, меня надо было остановить? На­верно. Они говорят, меня надо было убить. Может быть, и так. Я не боялся, а потому меня оставили жить.Но теперь я им не поддамся, никому не поддамся — е м у не поддамся!.. Вы все боитесь и ты, Серый, бо­ишься. А я, а мне… Пятнадцать лет! Кто еще столько схватил? Пахом — не больше десяти,восьмерик он схватит! Боре — четыре года красная цена, щенок! Про тебя говорить нечего, уйдешь прямо из тюрьмы. «Сколь­ко дали?» — спрашивают: в воронке, на сборке. «Пят­нашка…» А у них в глазах, знаешь что? Что ты, Серый! «У-у!..» — говорят.

Утром он не поднял головы и во время поверки. Да какая у нас поверка: открыли кормушку, корпусной глянул и ушел. В одиночестве я съел завтрак, выпил чай; лежал и читал Бунина. Наконец, Гриша встал, сполоснул физиономию, по­ковырял кашу и закурил.

— Давай, Вадим, какой у тебя телефон? Передам матери. Она позвонит, все, что хочешь…

— Как же ты передашь — одни, что ли, будете?

— Не могут, кто боится, а я никого… Давай в шах­маты?

Он расставил фигуры, глаза, как и вчера, шальные. Я выиграл сразу, хотя всегда играл плохо. Он на­дул толстые губы, снова расставил фигуры, «зевнул» — раз, другой, побелел и опрокинул доску.

— Читай свою книжку, Серый, — и полез на решку.

За окном грохотало, весь корпус, кроме шестого этажа, был нежилой, с восьми утра начинался гро­хот — стройка.

— Гляди, Серый!

Я выглянул через его плечо: улица, трамвай, люди, под нами плавала стрела крана.

— Еще один кирпич! — крикнул Гриша.

— Кранов­щик подаст стрелу — передавай что хочешь! А если еще выломить, перелезем на стрелу — далее везде! По­мнишь, Артур рассказывал — с суда ушел!

— Не мели, Гриша. Слезай.

— Отстань… Доковыряю кирпич, а там поглядим.

— Слезай! — я схватил его сзади за рубашку, ста­щил с подоконника. — Или будем вместе, или уходи!..

Он не успел ответить. Дверь распахнулась, в каме­ру влетел вертухай, за ним корпусной. Вертухай про­скочил между нами, высунулся в окно — и повернулся с кирпичом и крюком в руках.Корпусной присвистнул, взял кирпич и вышел.

— Все, — сказал я, — доигрались.

— Да по-шли они! Так и было, вон как строят…

— Я не ответил. Больше всего мне хотелось его из­бить, даже жалости не было.

Дверь снова открылась.

— Выходи, — сказал корпусной.

— На свидание, что ли? — спросил Гриша.

— На свидание.

— Тетрадку возьму.

— Можешь без тетрадки.Гриша взял тетрадь, карандаш. Он был совершенно спокоен…

— Давай телефон, — шепнул Гриша, — пиши…

Я даже глядеть на него не мог от злости.

— Что возишься? — сказал корпусной.

— Заждались.

— Дурак ты, Серый, — сказал Гриша. — Все вы чего-то боитесь! Все ладно, но ты? А говоришь, в Бога ве­ришь. Ни во что вы не верите. Слабаки!..

Через полчаса дверь с грохотом распахнулась и майор с лошадиным лицом ворвался в камеру. «Тот самый — по режиму…» — вспомнил я.

— Тюрьма не научила?! Да я… Да я вас всех!..

— Что вы кричите? — сказал я, мне было все равно.

Он прошагал к окну, выглянул.

— Почему открыто окно? Кто разрешил?!

— Жарко,— сказал я.

— Жарко?! Будет холодно, обещаю… Сегодня мы кой-кого проверим на силу духа…

Он метнулся из камеры.

— Распустили! — кричал он за дверью. — Я покажу им!