Тюрьма

— Спроси, Гера, может, ошибка?

Ему явно жалко Геру.

— Чего уж, — безнадежно говорит Гера,— пойду на общак. И там люди живут… Все ты, ты! — кричит он Красавчику.

— Надо мозгом шевелить, — говорит Красавчик,— будешь ученый. На общаке тебя не так заиграют.

Гера начинает складывать вещи, чуть не плачет.

— Дадите сала? — просит он Мишу. — И табачку…

— Отбой, Гера, — говорит Пахом.

— Развязывай ме­шок…

Мы начали разговор с Пахомом на прогулке, в жар­ком дворике, но он уже не мог остановиться и когда вернулись. Миша ушел на вызов, мы сидели на его шконке, спиной к камере, тут, вроде, самое безопасное место. Пахом сильно изменился за эти месяцы: раздра­женный, колючий — на пределе человек.

— Не верю я им, Вадим, никогда не поверю. Ни одному слову! Если выпустят — и тогда не поверю. Не выпустят! Если только с говном смешают, если себя размажу, кончусь,тогда — выходи! Ты думаешь, их слова от того, что опомнились, правда им нужна, ма­фия мешает? Не хотят они правды, и из мафии им не выскочить. Счеты сводят. Один подох, другой вылез, укрепиться надо. А как укрепиться — неужто правдой? Разве она для того? Тут безнадежно. Он молодой, шу­стрый, дождался своего часа — выскочил! А дальше что?

— Посмотрим, не гони картину.

— Мне не надо смотреть, нагляделся.

— Ты же надеялся — зимой? Амнистию ждал… Вче­ра сказал — тебе интересно? А выходит, все наперед знаешь?

— Мало ли что я говорил. Говорить все горазды.Сколько себя помню — одни слова. А хоть что оберну­лось делом? По делам гляди!

— Что мы отсюда увидим?

— Здесь все видно. Как в капле, вся ихняя лживая природа… Я читаю газеты, слушаю радио. А потом ме­ня дергают к следователю… Что ж он не те же газеты читает? В том и дело, все знает, но он с молоком усвоил — слова словами, а дело делом. Меня посади­ли — надо дотянуть. Или ему правда нужна, справед­ливость, закон, моя судьба его заботит? И дотянуть ему надо не меня, это так, по ходу, а чтоб я других вложил, чтоб в его игре пешкой. Вот ему что надо!.. Пять месяцев они меня катают, сперва у них было ста­рое мышление, теперь новое, а хоть что изменилось, не один хрен? Они сами тем словам не верят, повторяют, как попки, а хотят, чтоб мы им поверили! И мы пове­рим?.. Я тебе рассказывал про хозяина Москвы? Столк­нулся я с ним однажды, помнишь?.. Мафия из мафий, к нему все нити, он и главным мог стать.. Я б не уди­вился.Про него все знают. А что с ним дальше? Убрали? Нельзя не убрать. Мешает. Чему — правде? Новому мышлению? Как бы не так! Ты погляди как его убрали? Герой труда, вторая золотая звезда, бюст на родине — с почетом и благодарностью на заслужен­ный отдых! А ему здесь место, на шконке, у параши. Почему, думаешь? Из гуманизма, из старой дружбы? Нет там ни дружбы, ни гуманизма.Страшно, что з а г о в о р и т , вот в чем «мышление»! Чего бы ему было терять, окажись в тюрьме, на суде? А он столько знает, так со всеми повязан…

— Может, ты… торопишься, видишь, как все серь­езно. Сначала укрепиться, а потом…

— Что — потом? Укрепляться на лжи, на том же самом поганом вранье, два пишем, три прячем? Для дураков, от которых нам зерно нужно, не растет у нас, машины, мы их делить не способны. Для них!.. Ладно, дураков обманем — разве в том выход? Ты думаешь, чем люди живы? У нас, не где-то там? Ты же людей не видал, не знаешь! Никто не работает, не х о т я т работать. Понятно тебе? И не будут, как перед ними не стелись. И знаешь, почему? Лень, думаешь, спились? Нет, малый, тут инстинкт срабатывает — себя сохра­нить, душу спасти, народ, нацию… Если, конечно, оста­лось, если есть, чего спасать. Не хочет мужик участво­вать в этой лживой каше. Чем ты его заставишь? Это и есть сопротивление, посильней бунта, революции — что ты с ними сделаешь? Скажешь, рабское сопротив­ление, трусливое? А знаешь, какая в нем сила? Этого им не преодолеть, не переломить, не справятся. Они — чужие, понимаешь, как марсиане? Говорят, говорят… И чтоб после семидесяти лет вранья мужик им поверил? Да пошли вы все!.. Я давно знал, а теперь точно, от­сюда хорошо видно. Они, кто сидят в креслах…

— Да кто они? — прервал я его, — А сам ты кто? Или ты работяга — разве не лез в кресло?

— Лез,— сказал Пахом,— потому и знаю, мне и аукнулось. Возмездие, как этот гад повторял. Я потому и попал, что лез. Но я не в кресло, я хотел работать… Я з е м л ю люблю — можешь ты это понять? Я думал, если работать, себя не жалеть, если все будут работать и не будут себя жалеть… Что я один, что ли, такой?

— Какой — «такой»?

— Нормальный мужик. Люблю выпить… Но мне работать хотелось, я думал, хрен с ними, что они врут и набивают карманы, особо не обеднеем. Будем делать дело и все само, как-то там… А видишь, как вышло: дураки, которые хотели дело делать, все здесь. Тысячи, тысячи людей! А миллионы, они пальцем не шевельну­ли нам помочь. И правильно — кто мы для них? Те же марсиане. Чужие. Не всех, конечно, дураков посадили, и на воле хватает, а тюрьма по ним плачет.

— Тут вот какое дело, — говорил Пахом.

— Они всем мозги запудрили… Первый раз, что ли? Кого мы толь­ко не обманывали! Их только ленивый не обманет, зажрались, зажирели. Я запад имею в виду. А почему, думаешь? Они х о т я т , чтоб их надули, им так легче, лишь бы спать сладко, а что будет завтра — им про то думать беспокойно. Тут знак другой, а смысл тот же. Такие же умники, как наши. Но разве мы от того вы­играем, хоть и обманем? Ни хрена мы не выиграем, все уйдет в слова, в брехню, в хвастовство. Ты знаешь, что такое общественный продукт?.. Я не ученый, а так тебе скажу. Нас, считай, триста миллионов, шестьсот мил­лионов рук… Вот я и думал — какая силища! Но какты заставишь эти руки работать? Под пулеметами не работают, косят… Жрать надо, понятно. Любому му­жику нужна пайка. Для себя, для бабы, для детей. Вотон и забьет гвоздь — за пайку. Но разве от того гвоздя чего построишь, в масштабе страны, я имею в виду? Надо десять гвоздей забить, тогда сдвинется, пойдет дело. И сила на то есть, и время, и хватки не занимать.Но чтоб мужик забил д л я н и х д е с я т ь гвоздей? Да пошли они, пусть сами забивают! Как он им пове­рит, чем они нашего мужика застращают или купят, чтоб он з а х о т е л на них работать?.. Семьдесят лет заливали страну кровью — материк, чуть не треть суши.Семьдесят лет унаваживали по той кровушке ложью — что на той земле вырастет? Ничего не растет. Я тебе рассказывал про отца — и его кровь там. Но я, видишь, каким дураком был — по делам и мука. Но чтоб му­жик — а их миллионы, стал забивать им гвозди? Нет, они тех обманут, кто обмануться хочет, кому есть что терять. А нам терять нечего, все забрали. А душу му­жик не отдаст. Может, он того не понимает, не сказал себе, слова не нашел, а знает — только в том его спа­сение.Забил гвоздь, получил пайку — и прощайте. Слов наслушались, а дела нет. Ты мне прочитай из газеты хоть одно слово правды, чтоб там не было хит­рости, чтоб я ему поверил, чтоб знал — для меня, не для дяди, которому есть что терять, а потому страшно…

— Ладно, Вадим, хватит, — сказал Пахом.

— Ты сам все знаешь не хуже меня. Осторожничаешь. Меня боишься?

— Тебя нет, — сказал я.

— Я и перед тобой виноват, — сказал Пахом, — под­ставил. Не надо было тебе в семью… Такой гад… Хрен из Ташкента. Опять, как у них: знак другой, а… Наха­пал, а переварить не может. Думаешь, у него все забра­ли? Жизнь он спасает — не понял? Уже купил, не сом­невайся. За чужой счет. Всех заложил, кого смог, а здесь дорабатывает. Через день на вызов. Не один он тут, гляди лучше. А я и глядеть не могу. Липкий, гряз­ный… Видал, что он в сортире делает? Геморрой у него. А потом — нам сало? Режет и кроит…

— Что с тобой, Пахом? На людей кидаешься…

— На каких людей? Да я б его…

Ночью меня разбудил душераздирающий крик. Я вылез из матрасовки. Только Неопознанный и Коро­тышка на шконках, остальные за дубком. Играют.

— Что такое? — спрашиваю.

— У соседей, — сказал Петр Петрович. — Постучи в кормушку, Валька. Что там?

Красавчик жмет на «клопа».В коридоре голоса, топот… Кормушка брякнула.Красавчик сунул в нее голову.

— Чего надо? — спрашивают из коридора.

— Валидола, — говорит Красавчик, — тут у нас…

— Я тебе накидаю валидола! — кормушка захлоп­нулась.

— Из хаты… Напротив нас. Потащили…

Красавчик прижался ухом к кормушке.

— Точно, жмурик. Удавился, что ли?.. Откачают и в карцер.

Пахом пролез ко мне, сел на шконку. Курит.

— Чего не спишь? — спрашиваю.

— Вот и я так, Вадим… Я не пойду на зону. Если будет приговор… Мокрое полотенце — и под шконку.Хорошо бы кто свой рядом. Прикроет…

Игра за дубком продолжается: Миша с Муратом — в шахматы. Петр Петрович с Валентином — в шашки.

— Как ты сало режешь, гад?! — кричит рядом П а­хом.Глаза под очочками бешеные, стучит кулаком.

— Ты погляди, Вадим, как кроит, сука!

— Спятил с горя? — говорит Миша.

По виду спокойный, а побледнел.

— Все, — говорит Пахом, — сыт, накормил. И друга подставил. Ты бы руки мыл, когда в жопе ковыряешь. Нет у нас больше семьи — понял?

— Мы не неволим, — говорит Миша.

— А ты, Гера?

Мурата он не спрашивает.

— Не-не знаю, — тянет Гера.

— Нет, я с… Пахомом.

— Ну и благодарим. Верно, Мурат?

Мурат молчит. Розовеет, как красна девица.И Петр Петрович молчит. Валентин порывается что-то сказать, Петр Петрович кладет ему руку на плечо.

— Проколешься, Пахом, — говорит Миша, — пожа­леешь.

— Ты меня не пугай, — Пахом вот-вот кинется на него.

— За тебя, что ли, буду держаться? Мне с тобой и говорить западло, не то чтоб есть… Что скажешь, Вадим?

— По мне, и семьи не надо. Девять человек в хате. Какая еще семья?

— Что ж ты, писатель, с некрофилом будешь хавать, с петухом? — спрашивает Миша.