Тюрьма

Гонорар, думаю, настоящий гонорар, полновесный: за русское сочинительство — тюрьма. Скромно, думаю, все­го полгода, больше не наработал, чином не вышел. Но ведь начало, не конец, пока — полгода, поглядим чего стою… А мог бы и выйти, думаю, не соврала, на этот раз правда. Что бы тогда стоили статьи, повести, романы? Смог бы я листать эти страницы, оказавшись на во­ле, сидя за столом с этой ли, другой барышней, зная — могу встать и открыть дверь, заменить одну барышню другой, если мне ее… платье не покажется? Нет, с а м бы смог листать?.. А через сто лет, думаю, когда все уйдет, пройдет, затрется, когда меня уже давно не бу­дет, сидеть на этом месте и никто не вспомнит, не будет знать какой ценой я когда-то, сто лет назад купил сво­боду, решил свою судьбу, спас шкуру?.. Те же страницы, статьи, повести, романы? И ц е н а им та же? Что же я спас — себя, шкуру или бессмертную душу? Но зато сколько бы я еще написал, кабы вышел — вон сколько теперь знаю, увидел, понял!..

Странная мысль, пустая, тщеславная. Она — и так, и эдак, всего лишь тщеславна — что будет через сто лет? Пройдут как дуновенье. Но какая-то удивительная связь существует между написанным тобой словом, фразой, понятой и сформулированной мыслью — и тобой самим, твоей судьбой, выбором… Поймут это через сто лет?

На что я трачу время, думаю. И придвигаю в т о р у ю папку. Протоколы, протоколы, протоколы! Обыски, до­просы… Ч т о они ищут — бездельники, сколько их! И это только по моему пустяшному делу, а по Москве, а по стране! В тридцатые годы каждого третьего — на распыл, в наше время — к а ж д о г о на просвет: пере­вернуть всю жизнь, душу, чтоб ничего не осталось, чтоб не было своего, ими не захватанного, не изгаженного…

А знают об этом те, кого не коснулось — кто сами себя с в е т я т ?

Вот они — «материалы», вещественные доказатель­ства: Библия, История Церкви, Платонов, Ахматова, Мандельштам, Гумилев, Солженицын… Ну еще бы — Солженицын! Все, что было в доме — что ж я забыл о с в о е м обыске? И так у всех, к кому в то утро пришли — во втором, третьем, четвертом доме… Мой послед­ний роман… Нашли! Добрались… А еще один экземп­ляр?.. И еще один нашли. Сколько ж их было? Будто не помню, не знаю. Не знаю! И думать не разрешал — не было его, не писал. И третий нашли… Нет четвертого? Не нашли! Что ж вы, Людмила Павловна, обсчитались?

Значит, и этот роман существует, цел. Рукописи не го­рят, вспомнил вчера Саня. Горят они, на самом деле, но только, если Богу угодно, а не угодно — не найдут. Со­хранятся.

Допросы… Ага, сестренка не пошла. Что ж вы, Люд­мила Павловна, и это не получилось? Не напугали?..

Митя… Ага, Митя! «Вадим Петрович из самых прекрас­ных людей, которых я удостоился в жизни встретить. Я счастлив, что…» Ну, Людмила Павловна, как же так, Людмила Павловна — опять не вышло? Что-то не кле­ится в вашем королевстве, машина дает сбой, а каза­лось, все в ваших руках, семьдесят лет катали, всех под корень, а вырастают детки… Не получается с вашим социализмом, по вашему образу и подобию…

Дальше, дальше! Тридцать допросов… Еще. Трид­цать третий, тридцать четвертый — ничего. Где же кри­минал, Людмила Павловна? Или вам к р и м и н а л не нужен — зачем, когда в первой бумаге, подписанной ге­нерал-лейтенантом ГБ все заранее сказано…

«Знакомы? — Знакомы. — Читали? — Нет. — Совсем ничего? — Ничего.— Кого видали в доме? — Сестру. Му­жа сестры…» Ага, еще покойника видели, кто уехал на запад — видели… «О чем разговаривали? — О погоде, о природе, о климате…» «Читали? — Я не читаю книг сво­их знакомых, не хочу портить отношения…» Научили за почти семьдесят лет: промолчать не значит солгать.

Может быть, так и надо? Но… корябает душу: ты си­дишь в тюрьме за свои книги, а твой близкий товарищ…

Но он сказал всего лишь правду: ты пишешь плохо и он предпочитает смолчать, в этой ситуации считает не­возможным сказать правду. Наверно, это благородно…

А что такое п л о х о ? Когда дают срок за книгу — она плохая или хорошая? Или когда «сумма прописью» — хорошая, а когда срок… Коробит, корябает душу, но разве за с е б я ? Мне все равно, мне не надо — за того, кто «не хотел портить отношения…», кто говорит свою п р а в д у и совесть его чиста. Ну, коли совесть… Да разве в том дело! Где же криминал, Людмила Павлов­на? — Н и ч е г о .

«Щапова…» — вижу я. «Протокол допроса Щаповой Нины Александровны…»

Я поднимаю голову. О н а сидит у стола, ящик вы­двинут, там, видимо, клубок, тянется нитка, мелькает крючок… Вяжет! Шапочка, чепчик… Да у нее… ребенок!

— У вас… девочка? — спрашиваю.

Поднимает глаза. Мы рядом: я у маленького столика на привинченном табурете, солнце валит в окно напро­тив, шелест листьев, звон трамваев; она — за большим столом, сиреневая ниточка ползет из открытого ящика, мелькает крючок…

— Доченька, — губы мягкие, распустила, лицо спо­койное, задумчивое,— полтора годика. Нет времени, ког­да еще сегодня выберусь отсюда…

— Вы ей — сказки, или… рассказы из собственной практики?

— Читайте, Вадим Петрович, у вас мало времени, вот-вот подойдет адвокат. Мы должны к о н ч и т ь се­годня.

— Как… сегодня?

— А так. У меня нет больше времени.

— Зато у меня много. Нет, Людмила Павловна, то­ропиться я не намерен. Придет адвокат, объяснит…

— Ну погодите…— шипит она и дергает нитку, клу­бок выпрыгивает на стол, — вы меня запомните!..

— Запомню, запомню…

«Щапова Нина Александровна…» Я нарочно тяну время, не… Нет, не могу читать!..

«Протокол допроса… Щапова…»

«Вопрос: вы знакомы с Полухиным?»

«Ответ: знакома.»

«Вопрос: когда и где вы с ним познакомились?»

«Ответ: Вадима Петровича Полухина я люблю как прекрасного человека и замечательного писателя. А по­тому, исходя из нравственных, моральных, этических со­ображений, отвечать на ваши вопросы не буду. Он был арестован с такой жестокостью и бесчеловечностью, в тот день и час, когда его сестра, а у нее нет ни отца, ни матери, была в родильном доме, рожала, что я и по че­ловеческим соображениям ни о чем с вами разговари­вать не стану.»

«Вопрос: вам известно, свидетель, что за отказ отдачи показаний вы несете уголовную ответственность и будете привлечены по статье…»

«Ответ: известно.»

«Распишитесь…»

Подпись…

Строки плывут перед глазами, расплываются. Жар­ко, а мороз по коже. «Огненного искушения, для испы­тания вам посылаемого, не чуждайтесь, как приключе­ния для вас странного…»

— Людмила Павловна, вы ее… видели?.. Нину Алек­сандровну Щапову?

Откусывает нитку, зубы белые, редкие; чепчик почти готов: на полуторагодовалую головку с кудерьками.

— А как же. Видела.

— Расскажите… Какая она…

Ну зачем, к к о м у я лезу, спрашиваю — вот она моя душевная расслабленность!

— Обыкновенная фанатичка. Допрыгается.

Ощущение, что я его где-то встречал, знаю… Мог бы встретить. Скромный, строгий костюм, галстук. Привет­ливый, благожелательный… Это же а д в о к а т ! Про­фессиональная благожелательность… Может быть, но это п е р в ы й человек за полгода тюрьмы. Он пришел ко мне, ради меня, он виделся с сестрой, с Митей, я могу ему… доверять!