Тюрьма

— Три года не трудно, но если станут добавлять…

— Вот видите… Я настоятельно советую подумать.

— Если бы Бога не было. Тогда бы стоило выгады­вать, кроить, а так… Это Его забота.

— В этой области я профан, мое дело помочь вам отсюда выбраться. Как видите, я бессилен. В лучшем случае, могу предупредить.

— А в худшем?

— Если они вам…

— Они, они, они!..

Я хватаю сумочку на столе… Мягкая рука адвоката ложится мне на руку.

— Успокойтесь, Вадим Петрович. Вы получите кар­цер…

— Значит, правосудия нет, власть у них, а мы…

— L’Etat c’est moi,— говорит мой адвокат.

— Надеюсь, завтра вы закроете дело безо всяких… истерик? — говорит она.

Мы снова вдвоем, адвокат ушел, завтра он придет после обеда, к тому времени я все прочту, он еще раз передаст мне приветы, а сегодня вечером увидит…

Сейчас она отправит меня в камеру. Для нее день был заурядным. Служба. Рутина. Попробовала один вариант — не получилось. В запасе второй, третий. Сра­ботают. Теперь она пойдет домой. Пить чай. Или водку… Кто ее ждет?.. Или я ошибаюсь, все сложнее?.. А зачем мне ее сложности?

— Свалял дурака,— говорю,— надо бы закрыть дело сегодня. Чтоб больше не видеть вас.

— Откровенность за откровенность! Насколько приятней иметь дело с убийцей, насильником… вором. Да я лучше б десять таких дел оформила, чем с вами… Чело­век совершил преступление, одумается. А от вас всего можно ждать. Я бы никогда не выпускала таких, как вы.

— Старый разговор, о классово чуждых и социально близких.

— Ошибаетесь, п и с а т е л ь … — она кривит тонкие губы.— Я говорю о человеческой стороне. Там все на­глядно, как у людей. Обозлился — схватился за нож, хочется выпить, а денег нет. Все понятно. Преступил закон и мы его накажем. Пожестче — задумается. А вас и понять нельзя, да я и не хочу. Что вам надо? Советская власть не угодила? Почему бы не уехать, я предлагала…

— А почему бы вам не уехать?

— Я дома и мне в моем доме все нравится. А вы чужой, никому не нужны. Думаете, если издать вашу… макулатуру — вы на ней заработаете? Бабьи сказки, давно позабыто, а вы тянете — апостолы, попы, Христос-Воскресе… Кому вы мозги… пудрите?

— А вы издайте, тогда поглядим.

— Сколько вас таких осталось? Понимаю в тридца­тые годы, когда еще тыщи недобитых. Может, и лишних постреляли. Но вас-то сколько?

Что ей надо, думаю, зачем этот пустой разговор?

— Вы… один. Во всей тюрьме таких нет. Знаете, сколько здесь сидит?

— Сколько? Интересно бы узнать.

— Вы один, а нас двести пятьдесят миллионов. Ка­кой смысл в вашей… г е р о и ч е с к о й жизни?

— Что вам от меня надо? Я не отвечаю на вопросы.

— Я вам предложила уйти на свободу, хотя сама я бы вас… Можете уйти. А вы из себя… Зачем?

— Хотя бы… чтоб вы задумались. Я написал мешок макулатуры… Вернусь в камеру, пойду на зону, а от­казаться от того, что написал, не хочу. Для вас загадка. Вы ее и решайте.

— Подумаешь, камера! Вы еще тюрьмы не знаете! Дали бы мне волю, я бы вас… устроила.

— Понятно, не зря вас учили. Но как было бы полез­но для нежно любимой вами советской власти, когда б на втором, скажем, курсе юридического, вместо пустой болтовни, которой вас пичкают, отправили бы весь курс в тюрьму, на год. А потом еще на год — на зону. Не вместе, не студенческим отрядом со своей кашей, а по­врозь, распихали бы по камерам. Как было бы полез­но и поучительно для вас, Людмила Павловна, провес­ти год на общаке, в ежедневном общении с социально вам близкими. Вы бы поняли кто чего стоит и что на самом деле происходит в доме, который так вам нра­вится.

— Что ж, вы у меня один? Я их каждый день вижу.

— В следственном кабинете. Кнопка под рукой. На­жмете— уведут. А вы бы на шконке. Под шконкой. По­слушали бы. И они бы вас — послушали. И на вертуха­ев бы поглядели. Да не отсюда — из камеры. На майо­ров. О себе бы подумали, о своей жизни. Вы же нор­мальный человек, женщина… А потом, в зависимости от успешности прохождения практикума, вас бы допусти­ли до госэкзаменов. Или не допустили. А то ведь вы учились по Вышинскому? Чистосердечное признание для вас царица доказательств? А там пусть решает на­чальство, ему видней. В зависимости от современного состояния гуманизма. Или социализма. Зрелый он или всего лишь развитой. Или выпустить, или расстрелять. Разве таких, как вы, хоть когда-то интересовал закон или истина?

— Сейчас я нажму кнопку и вас отведут в камеру. Наговорились. Сами захотели. Пожалеете. Я предлагала другой вариант. А я уйду. Поглядите в окно, писатель! Солнце садится, жара спадает. Пройдусь по переулкам, люблю пешком. Выйду к метро. Полчаса — и дома. А могу… Куда бы сегодня закатиться?.. Надоело. Честно сказать, все мне надоело. Пойду домой. Приму ванну, посмотрю что там в холодильнике. У меня и коньяк есть. Включу телевизор… Позвоню кому-нибудь, чего-то та­кого захотелось, эдакого… А уже вечер, в каждом до­ме каждое окно зажглось, за каждым окном… Неужели эти миллионы и миллионы людей о вас когда-то вспом­нят — кому вы нужны, Полухин?

— Вы о дочери забыли, коньяк, телевизор — это, на­верно, для меня, а чепчик для кого?

— Это вы ни о ком думать не хотите. На весь белый свет озлели.

— Как мне вас жалко, Людмила Павловна…— го­ворю я.— Нет, соврал. Нету у меня силы… пожалеть вас. Слаб. А потому у меня к вам огромная просьба… Мы уже полгода как встретились, такая у нас с вами не-разлей-вода — все вам обо мне известно! А я вас еще ни о чем не просил. Ни разу. Так вот, не откажите в нижайшей просьбе: нажмите кнопку…

10

— Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос!..

— Ты что это, Серый — не по-нашему? — говорит Гера.

— Не по-вашему! Все, Гера, я теперь другой. Выле­тел.

— Куда? — спрашивает Гера.

— За судом, Гера. За с у д о м !

И верно, другой: проснулся— весело! Та же каме­ра — моя, родная, два шесть ноль. Те же люди — пятеро нас, уже десять дней никого к нам не бросают, ни­кого не берут. Забыли про нас. Та же камера: решка, реснички, железная дверь с болтами… А я другой. Чтож, бытие определяет сознание или сознание бытие?

Как же я, видать, боялся ее, барышню из утреннего кошмара в потном джерси с рыбьими, болотными гла­зами! Хвастался перед собой — плевать мне, молчу, ни­чего я ей не скажу, а все ждал: подвоха, хитрости, не­ведомого, собственной слабости — не таких, как я, ло­мали. Задавил в себе страх, а он шевелился, напоми­нал— обязательно чго-то придумает! А выходит, не мне на нее, ей на меня — плевать. Не ее забота — застави­ли, п о р у ч и л и , а известно как выполняют в советском учреждении чужое поручение, нагрузку! О ф о р м и л а — и с плеч долой. Задавитесь! Вот преимущество социа­листической системы, потому и живы до сих пор— всем на все наплевать! Что, ж, ей хорошо, а мне и того луч­ше — гуляй, Вася! Теперь на суд, проштампелюют заранее предрешенное — и пошел. Ветер пересылок, даль­них лагерей,— написал классик. Обдует, проветрит!