У черта на куличках
Шрифт:
– Не придется? И как ты сможешь их остановить?
– Я жив, ты тоже, к чему эти вопросы?
– Ни к чему. У тебя лицо обожжено, принесу мазь.
– Не стоит, и так затянется.
Но змей уже вышел за дверь.
К утру дождь успокоился, серая пыль наползла в дом вместо света, в ее мутном мареве все внутри казалось уродливым и унылым. Крола встал первым, тем более что никакого отдыха ему так и не перепало. Спать на сундуке – лишь маяться, прожариваясь на томительном вертеле бессонницы и изредка попадая в хлипкие топи забвения.
На рассвете провидец осторожно сполз с лежака и попытался распрямиться:
Шего все еще спал. Его располосованная сажей пятка светлела в печи, как бельмо на глазу. Ночью провидец даже испугался, решив, что змей удрал куда-то, как заяц. В комнате его не было, в доме тоже. Крола выкрикивал его имя, пока Шего не промычал в ответ что-то непонятное – звук шел из печи, где забравшийся к углям змей спал тише, чем язык в горле мертвого колокола.
Отдышавшись, Крола попробовал вытянуться еще раз, прижал к боку ладонь, вправляя изгиб, и наконец распрямился, поднялся со стула и вышел из комнаты. Плаксивый скрип половиц преследовал его по всему дому. Он открыл дверь – отсыревшее дерево будто приклеило к пальцам мокрый плешивый бархат. Провидец брезгливо вытер руку о рубаху, усмехнувшись про себя: с волками жить – по-волчьи выть. На улице он в два шага угодил в грязь, нога лихо проехалась по жиже, и Крола едва не упал, выписав в воздухе чудо-кульбит, – он схватился за колышек на гнилом заборе и повис на нем всей своей тяжестью, обрушив в результате и клочок изгороди, и себя самого на землю. Спина треснула пополам, а несколько густых грязных капель брызнули в лицо. Крола опустил лоб на забор и так и застыл, как на плоту посреди океана. Чужие шаги заставили вцепиться в колья, но, как он ни барахтался, не сумел встать. Новое нервное напряжение сковало его.
– Слепцу неловкость простительна, – насмешка приземлилась на спину мягче, чем лист с дерева.
– Фу ты… – выдохнул Крола с облегчением и уткнулся лбом в промежуток между подернутыми мхом досками – к следам на лице у него прибавилось. – Напугал почем зря! Как ты умудряешься прыгать, когда в доме нет ямщика? Никогда этого не понимал.
Рае протянул руку и помог провидцу подняться с земли.
– Благодарю покорно, – съязвил Крола, отирая грязь с живота. – Отвесить бы тебе поклон, да ночь на сундуке меня доконала.
Он взглянул на колдуна, и кривая улыбка сползла с лица.
– Что случилось? Ты похож на моль, что вот-вот подохнет.
Полосы морщин на лбу Рае и пятна теней вокруг его глаз были такими темными, словно их краской нарисовали, на разодранном кончике уха раздавленной ягодой запеклась кровь, а левая рука, казалось, вообще не действовала.
– Все, как ты видел, – ответил колдун.
Шего раскрыл глаза, не понимая со сна, где это он, но, потянувшись из тьмы остывшего горнила к дневному свету, – вспомнил. Чуть приподнялся на локте, разглядывая как картину видневшийся из печи кусочек комнаты, и позвал Рае. Никто не откликнулся.
Змей выбрался из укрытия, перепачкавшись о холодные угли, спустил ноги на пол, что был словно отлит изо льда, и зябко поежился, грея одну ступню о другую. По всему телу тянулись темные полосы, разводы, пятна – змей осмотрел себя, разряженного в звериную шкуру угольных росчерков, провел ладонью по испачканному предплечью, растер грязь и покрыл кожу огнем. Пламя, точно золотистый пушок волосков на ярком свету, очистило ее, но не дало тепла. Шего подхватил сброшенные на стул вещи – от внезапного облегчения тот угрожающе накренился – змей поддержал его пальцами правой ноги и, легко покачиваясь на весу вместе со стулом, перебрал охапку перекрученных тряпок. Откинул плащ и рубашку. Вернул и свою ногу, и ножку стула на пол. Натянул штаны.
Столько всегда мучений приносили проклятые пуговицы. Хорошо хоть Рае согласился на рубашку без этих плоских костяшек, и Рэда сшила сначала черную, а потом и серую робу. Но вот штаны…
– Ты не будешь ходить в детских ползунках всю жизнь! – объявил колдун, выдернув из рук змея ветхие старые «ползунки», которые тут же бросил в огонь.
– Ну теперь подождем, когда эти чертовы пуговицы сделают меня взрослым! – прошипел Шего.
Он сердито размахивал новыми штанами и зашвырнул их в самый пыльный угол норы, как только поднялся в нее и хлопнул дверью.
Рэда звала к ужину, крича на весь дом из кухни, и тихо просила одуматься, не переступая порога комнаты:
– Да что вы опять не поделили?
Шего сидел на кровати, пытаясь застегнуть пуговицы на проклятущих штанах, – когти мешали попадать в петли. Он справился лишь с двумя – излишком стараний оторвав третью – и откинулся на прошлогодний матрас, который сам сшил и набил соломой после того, как сжег все вокруг от злости на Рае. Тогда он лежал на полу в серебре золы, черноте копоти, в тихом гробу и дымном омуте опустевшей комнаты; утром Рае так странно смотрел на него, так странно… а потом приказал вычистить все по-человечески и самому делать койку. И вот теперь Шего вновь лежал в темноте, злой и одинокий, разглядывая замазанный глиной потолок, облизывая пламенем мелкие бугорки и трещинки свода, и даже как будто успокаивался, покоряясь судьбе, но Рае лишил его этого покоя, открыв дверь и встав на пороге. Первым, как всегда, тишины не выдержал змей, он поднялся с постели, подобрал с пола вырванную с хвостом ниток пуговицу и вручил колдуну вместе со словами:
– Эта – лишняя.
С трудом и сейчас одевшись, Шего огляделся, пытаясь при свете дня рассмотреть это печальное место – жилище людей, уместившееся в одной маленькой комнатке, где почти ничего не было: гнилая постель с темной дырой в матрасе, зеленый деревянный сундук со сломанной крышкой, обитой проржавевшими металлическими ремнями, небольшой шкаф, за мутной стеклянной дверцей которого на лестнице полок тускнели разномастные чашки с голубыми и розовыми цветами и многогранные стопки на ножках не намного длиннее ногтя; в выдвижных ящиках валялись ржавые ножницы, пустые жестянки, промасленные свертки старых газет, гребенка с выломанными зубцами, черный сухарь, – зажатые в пасти времени, все вещи в доме казались покрытыми какой-то странной пыльной слюной.
Стены были зачем-то поклеены полосами цветной бумаги (в одних местах синей, в других – зеленой, в третьих – желтой), по углам она треснула и свисала клочьями, среди сухих лоскутов болталась поседелая паутина и невесомые дохлые мухи. Змей забрался пальцами в липкие нити, сворачивавшиеся в шарики, что так легко вспыхивали в руках. Прижав ладонью занявшуюся было вместе с паутиной труху бумаги, Шего погасил пламя и обернулся в поисках провидца (того, к счастью, нигде не было), неожиданно поймал себя в зеркале, зажатом между двух окон, которое висело внахлест и отражало змея всего: с ног до головы. Шего подошел ближе. Стекло помутнело от времени, покрывшись выбоинами и темными точками, будто родинками. Зверь коснулся его и почувствовал под когтями царапины. Глаза быстро потеряли интерес к самому себе, точно представшему в коже глубокого старика, и сползли к маленьким оконцам с короткими, выгоревшими на солнце тряпками, нанизанными на тонкие веревки так, что верхние части этих маленьких окон всегда были открыты: чернея ночью и белея днем.
Шего отодвинул одну из занавесок и за тусклым стеклом, внутри которого как будто застыли крупицы слез, увидел Рае… и увидел так вдруг, словно напоролся на угол, – даже заболело внутри. Колдун выговаривал что-то Кроле под сияющим нимбом клена – золотой свет лился на них сквозь прозрачную крону, но под пылающим опахалом дерева Рае казался изломанным и больным. Сердце змея уменьшилось, как фитиль под мокрыми пальцами. Он испуганно постучал в стекло – Рае вскинул голову и рассеянно посмотрел на дом. Заметив Шего, колдун кивнул, как бы спросив: «Ну как ты?» – и улыбнулся уголком рта так вымученно, словно его на крючок поймали. Первая капля чиркнула по стеклу. Вторая. Змей бросился к двери, но когда распахнул – сплошная стена дождя отсекла его от хозяина. Рае исчез. В дом криво спешил провидец, защищаясь от ливня ладонями. Кожа Шего горела огнем, а сердце рвалось из ребер, как скользкая рыба из рук.