У черты заката. Ступи за ограду

— Наверное, ее не следует винить… — задумчиво говорил он, уставившись на тлеющий огонек своей сигареты. — Бедность есть бедность, Беатриче… И она не делается приятнее от того, что в твоих жилах течет голубая кровь Ягеллонов. Скорее, пожалуй, наоборот. Сейчас я это понимаю, а раньше не понимал. Я до ненормальности любил мать и в то же время не уважал ее, не мог простить ей этого брака со спекулянтом, способным — простите за подробность — пользоваться за столом зубочисткой. Мать, конечно, чувствовала мое отношение. Словом, вы понимаете, у нас в семье каждый жил обособленно: у матери была ее религия, у отца — его бизнес с нацистами, а у меня…

Он замолчал. Беатрис глянула на него вопросительно и снова отвернулась, опустив голову.

— У меня, в сущности, не было ничего, — продолжал Гейм с усмешкой в голосе. — Я смертельно ненавидел плебеев и мечтал о средневековье. Моей настольной книгой был трактат о рыцарстве Леона Готье, а у нас в доме постоянно толклись какие-то мясники в мундирах группенфюреров, аферисты с золотыми партийными значками в петличках, их, с позволения оказать, дамы и прочая сволочь… В знак протеста я открыто слушал Би-Би-Си и демонстративно разговаривал с матерью только по-английски, особенно при гостях. А в общем, я был совершенно одинок, Беатриче, потому что единственным человеком, с которым у меня было что-то общее, была мать, но я осуждал ее за капитуляцию перед чернью, и она все время это чувствовала. Друзей-сверстников у меня не было. У меня и сейчас нет друзей, знаете? Самое страшное в жизни, Беатриче, — это одиночество. Вы не представляете себе, насколько это страшно…

Беатрис могла бы ответить, что очень хорошо представляет себе, что такое одиночество. Она уже и собралась это сказать, но испугалась вдруг, чтобы Ян не истолковал ее ответную откровенность как-нибудь превратно. Поэтому она промолчала и ограничилась только сочувственным взглядом.

— Впрочем, это не совсем подходящая тема для разговора в такой вечер, — сказал Гейм совершенно другим тоном. — Сегодня ведь еще праздник, не так ли? Чего вы ждете от начавшегося года?

— Право, не знаю…

— Вы со мной неискренни, Беатриче.

Беатрис посмотрела на него с упреком:

— Ян, я всегда искренна со своими друзьями… — Она запнулась, подумав, что этого говорить не следовало, но слово уже вылетело.

— Вы сами не понимаете, какой подарок сделали мне сейчас, — тихо сказал Гейм после короткого молчания.

Беатрис попыталась отшутиться:

— Вы ведь напомнили мне, что сегодня Новый год, а в этот день разве можно без подарков?..

— Ваш, Беатриче, самый дорогой из всех, что я когда-либо получал, — сказал Гейм.

Потом они опять сидели и молчали. Им это хорошо удавалось в последнее время — молчать и не чувствовать этого молчания, как если бы между ними все время продолжался какой-то неслышный для других разговор. Это было ново и удивительно, по крайней мере для Беатрис. Было ли это новым и для Яна — она не знала; она иногда спрашивала себя, есть ли вообще на свете что-нибудь, чего бы Ян Гейм не испытал, не испробовал, в чем бы не разочаровался.

Около одиннадцати он посмотрел на часы и встал. Беатрис осталась сидеть, подумав, что было бы куда лучше, если бы этот Ян с меньшей пунктуальностью исполнял свое обещание относительно сроков ее возвращения домой. Дело в том, что первое время они встречались только днем — чаще всего около пяти, в какой-нибудь кондитерской или tea-room [86] , и проводили вместе час-другой. А как-то раз после одного из таких чаепитий Гейм предложил ей пойти подышать воздухом на набережной; она заколебалась тогда, потому что по вечерам Костанера была обычным местом гулянья довольно неприятной публики — разного рода зажиточного мещанства, а Ян неправильно истолковал ее замешательство (уже начинало смеркаться) и пообещал, что она будет дома не позже одиннадцати. Так с тех пор и повелось.

86

Чайный салон (англ.).

А самой Беатрис вовсе не нравилось возвращаться домой так рано. Она уже и рассказала Яну о том, как бродила с Клер по ночному Брюсселю — почти до рассвета, и сообщила о латиноамериканском обыкновении поздно вставать и еще позже ложиться — все равно, не позже половины двенадцатого он целовал ей руку у калитки, желал доброй ночи и уходил, выждав, пока она обернется и махнет ему из дверей.

И сейчас ей ничего не оставалось. Не сказать же прямо, что она с удовольствием сидела бы здесь еще и час, и два, вместо того чтобы возвращаться в огромный пустой дом и потом лежать без сна, пересчитывая завитки карниза… Поэтому Беатрис тоже посмотрела на часы и вскочила, воскликнув испуганно:

— Ян, мы с ума сошли, уже двенадцатый час!

— Сейчас я достану такси, и через десять минут вы будете дома, — утешил тот.

— Ненавижу такси, — сказала Беатрис. — У меня к ним брезгливое чувство. Идемте лучше пешком, по Вьейтес здесь совсем недалеко… Или вы не любите пешком?

— Беатриче, я люблю все, что любите вы, — ответил Гейм очень серьезно.

Беатрис притихла. Положительно этого человека нельзя было понять!

— Всякий раз, как я попадаю в этот квартал, мне вспоминается день, когда мы познакомились, — заметил Гейм несколько минут спустя, когда они, выйдя уже из парка, медленно шли по улице Кастекс. — Я сделал тогда для себя два открытия: Беатрис Альварадо и «Палермо Чико» [87] .

87

Район Буэнос-Айреса, примыкающий к парку Палермо.

— Оба не из тех, что могут доставить радость, — усмехнулась Беатрис. — Вам повезло в тот день, кабальеро.

— Не напрашивайтесь на комплименты, — укоризненно сказал Гейм. — Что касается вашего квартала, то вы сами говорили, что он вам нравится.

— Нравился в детстве, — согласилась Беатрис и насмешливо передразнила кого-то: — Южноамериканский «Faubourg Saint-Honore» [88] . Вы смотрите на все это со стороны, — она сделала рукою широкий жест, — и видите только шиферные крыши и газоны, которые кажутся столетними. А мне теперь каждую неделю приходится бывать в этих домах с визитами — пить чай в обществе старых рамоликов и слушать, как молодые ослы пересказывают статейки из «Ридерс Дайджеста»…

88

Аристократическое предместье Парижа.

— Вы еще милее, когда злитесь, — шутливым тоном сказал Гейм.

— Вовсе я не злюсь, Ян. Эти улицы вызывают во мне не злость, а просто скуку. Вот вы, если уж говорить откровенно, — Беатрис негромко рассмеялась, — вы сумели вызвать во мне злость. В тот день, я хочу сказать.

— Я сразу это заметил, Беатриче, — сказал Гейм серьезно. — Мне было очень неприятно, поверьте. Это из-за той истории — с каким-то… пролетарием, которого уволил муж Нормы? Да, я помню, вы приняли это так близко к сердцу… Я, наверное, должен был показаться вам отвратительным черствым эгоистом. Кстати, я и есть эгоист, в этом вы не ошиблись.

— Похвальная откровенность, — усмехнулась Беатрис.

— Это не откровенность, Беатриче. Кстати, я вообще довольно скрытен — во мне слишком много плохого, чтобы об этом можно было говорить вслух… Но когда я сознаюсь в своем эгоизме, то это просто потому, что не стыжусь быть эгоистом. Конечно, в моем понимании эгоизм должен быть разумным и ограниченным, как конституционная монархия, и не посягать на чужие права. А насчет того парня — знаете, Беатриче, я просто слишком много видел, поверьте мне. Люди на моих глазах теряли состояния, семьи, родину, так что «трагедия» поденщика, потерявшего работу, меня уже не трогает…

Возразить на эти слова было очень легко, и Беатрис уже собралась это сделать, но ее остановила странная робость, которую она с некоторого времени чувствовала иногда в присутствии Яна. Откуда эта робость — Беатрис и сама не понимала.

Немыслимо было представить себе, чтобы Гейм вдруг заговорил с нею хотя бы просто резким тоном; его всегдашняя и неизменная почтительная предупредительность была совершенно искренней — Беатрис ни на секунду в этом не сомневалась, — и все же Ян Гейм внушал ей странное чувство — не страх, но какую-то робость, готовность сразу отказаться от спора, заранее признать свое поражение. Она могла спорить и с Пико, и с Хилем Зеленые Штаны, и с Жюльеном, и с Фрэнком, наверное, она смогла бы спорить и с Джерри. А спорить с Яном Геймом она не могла.