У черты заката. Ступи за ограду

— Не знаю, мне эти автомобильные восторги не совсем понятны, — сказала Лусиа. — Больше люблю лошадей.

— Я об этом и говорю, — кивнул Пико. — Мы в тот раз — хочешь верь, хочешь не верь — отмахали четыреста километров за три часа, меняясь через каждую сотню. Это было просто здорово, Люси. Лунная ночь, совершенно пустое шоссе — только рейсовые пульманы попадались — и такая фантастическая машина! Но все равно, ты понимаешь, это совсем другое удовольствие, я бы сказал — качественно иное. На лошади — верхом или хотя бы так — чувствуешь себя человеком, а не придатком механизма. Мне хорошо думается на лошади. Наверное, это у нас в какой-то степени национальная черта, еще от коренных гаучо, что ли. А в общем, слушай, Люси. Сколько бы чепухи я ни болтал, все равно придется начать разговор, ради которого мы затеяли эту прогулку. Так кому начинать? Да, я прежде всего должен попросить у тебя прощения за то, что испортил вчера праздник…

— Ничего страшного не случилось, насколько я знаю, — отозвалась Лусиа. — Сейчас не найдешь дома, где не спорили бы о политике. Так что никого этим не удивишь. Конечно, не стоило называть Жильярди спекулянтом… — Она кротко улыбнулась. — Хотя, между нами говоря, он спекулянт и есть. Дело не в том, дорогой… Свернем туда?

Не дожидаясь ответа, она тронула вожжи и, придержав коня, повернула на узкую боковую дорогу. Карабобо, круп которого уже потемнел от пота, пошел шагом, коляска мягко закачалась на рытвинах.

— Я не о вчерашнем хотела с тобой поговорить, — сказала Лусиа. — Вчера, по-моему, никто и не обиделся… Все прекрасно понимают, что нервы у тебя еще не совсем в норме, да и Жильярди сказал страшную бестактность… если учесть — кому он это сказал. Меня другое беспокоит…

— Что же именно? — спросил Пико спокойно.

— Видишь ли, я уже давно заметила, что тебе не особенно нравятся мои родители. Очень давно, собственно в первый год нашего знакомства, как только мы обручились. Я никогда не придавала этому большого значения… В конце концов, теща есть теща, никто и не требовал бы от тебя нежной любви к моей маме, а с папой ты вообще встречался бы раз в год…

— Кстати, я и со своими вижусь не чаще, — заметил Пико.

— Да, я знаю. Поэтому, повторяю, меня и не беспокоило твое отношение к моим родителям… как к определенным личностям, если хочешь… с определенными недостатками, определенными смешными качествами… Между прочим, мне эти недостатки и смешные качества видны больше, чем кому-нибудь. Но вот сейчас, дорогой… после того как ты выписался из госпиталя… я сразу это заметила — твою какую-то озлобленность, что ли. Впрочем, это не просто озлобленность… Я бы поняла, если бы твое несчастье заставило тебя озлобиться против других, здоровых. Это было бы нелогично и не по-христиански, но по-человечески я бы тебя поняла. Но, дорогой, у тебя ведь не это!

— Хорошо, что ты хоть догадалась, — пробормотал Пико.

— Ты не хочешь продолжать этот разговор? — обиженно спросила Лусиа. — Если тебе неприятно, я могу замолчать.

— Нет, отчего же. Я тоже считаю, что откладывать такие вещи неразумно.

— Чудесно. — Лусиа натянуто улыбнулась. — Я вижу, мы по-прежнему понимаем друг друга с полуслова. Так вот, дорогой… я продолжу, если ты не против. Та неприязнь, которую я с самого начала видела в тебе по отношению к моим родителям, — и, повторяю, ничуть этим не беспокоилась, — сейчас она у тебя переносится вообще на все окружающее… Я ведь уже давно вижу, а вчера это только проявилось открыто… подтвердило для меня, если хочешь. Разве я не права?

— Боюсь, что права, Люси.

— Не правда ли, дорогой? И я начинаю думать сейчас — а не отразится ли это на наших с тобой отношениях? Ты ведь очень изменился за эти три года, согласись. Если говорить точнее — за последний год, за последние месяцы.

— Ты права, — повторил Пико, — дважды права. Я изменился, и поэтому изменилось мое отношение к окружающему. А если говорить о наших отношениях с тобой, Люси, то они зависят только от тебя. Ты помнишь — в тот день, когда ты первый раз пришла и плакала у меня в госпитале, — я тебе сказал сразу: Люси, обдумай все заново и серьезно. С приятелями я могу валять дурака и шутить насчет Муция Сцеволы и Лепанто, но брак дело серьезное…

— Я тебе еще тогда сказала, что не хочу больше слышать ни слова на эту тему!

— Я помню, Люси, я помню. Но ведь с тех пор кое-что изменилось, не так ли? Прежде всего, как ты говоришь, изменился я сам. Точнее, я изменился раньше, но тогда ты этого еще не видела. Так вот, давай теперь думать, трезво и спокойно.

Лусиа рванула вожжи так, что конь замер на месте и стал пятиться, всхрапывая и изогнув шею в кольцо.

— «Трезво и спокойно!» — крикнула она, обернувшись к Пико. — Знаешь, мой милый, когда начинают «спокойно» говорить о любви — это первый признак, что ее нет!

Пико открыл уже рот, собравшись протестовать, но тут же почувствовал, что любое слово будет ложью, и ничего не сказал. Лусиа правильно поняла его молчание, рассмеялась коротким нервным смешком и тронула коня. Коляска опять медленно заколыхалась по неровной пыльной дороге, под жарким утренним солнцем.

— Это хоть делает тебе честь, — насмешливо сказала Лусиа через минуту. — Твоей искренности, я хочу сказать. Кстати, это новое качество. Зачем ты обманывал меня три года?.

— Я тебя не обманывал, — глухо сказал Пико.

— Значит, ты обманывал себя!

— Не знаю, Люси. Думаю, что если тут и был какой-то обман, то — скорее всего — невольный обман с твоей стороны. С девушками это часто бывает.

— Браво, Пико! Теперь не хватает одного — чтобы ты во всем обвинил меня.

— Дело не в обвинениях, я тебя ни в чем не обвиняю. Я хотел только сказать, что раньше между нами никогда не возникало никаких разногласий… А мы с тобой о многом разговаривали, и о политике тоже. И ты мои взгляды знала. Разве они изменились?

Лусиа язвительно рассмеялась.

— Твои взгляды! Они всегда были сплошной путаницей, если хочешь знать. То он католик, то он коммунист, то он начинает находить какое-то «рациональное» зерно в перонизме… Иди ты со своими взглядами!

Пико, задетый за живое, помолчал, но через минуту заговорил снова:

— Не будем об этом говорить. Тебе, очевидно, более понятны взгляды неграмотного монаха или партийного догматика — тех сомнения не посещают. Но я так жить не могу и никогда не мог. Повторяю, Люси, ты это знала всегда. Почему же ты раньше не смеялась надо мной?

— Потому что любила, идиот! Я тебя ревновала ко всем своим подругам, даже к этой курносой аристократке Альварадо, которая в то время разыгрывала из себя недотрогу. Я могла не понимать твоих взглядов, но ни одна дура не признается в этом любимому человеку!

Пико усмехнулся:

— Если сейчас ты считаешь возможным такое признание, мне остается сделать вывод, что…

— Если ты так торопишься с выводами, можешь делать какой угодно, — холодно сказала Лусиа, успевшая снова взять себя в руки. — Собственно, уже нет смысла продолжать этот разговор… потому что мы, кажется, уже во всем объяснились.