У черты заката. Ступи за ограду

— Налейте еще, — быстро сказала она, протягивая пустой бокал.

— Не боитесь? — улыбнулся Жерар. — Впрочем, шампанское не так опасно… Что это — гром?

Он оглянулся на окна, где вздувались и опадали белеющие в темноте занавеси. Снова послышался далекий глухой рокот.

— Да, идет гроза, — кивнул Жерар, разливая вино по бокалам. — Когда же это успели собраться тучи, кажется, все небо было ясным…

— Нет, с юга находили, — сказала Беатрис, — я уже заметила, когда мы возвращались. На юге не было звезд.

— Ну ничего, может, пройдет стороной.

— Нет, Джерри, не пройдет…

— Почему вы думаете? — удивился Жерар.

— Не знаю. — Беатрис пожала плечами. — Когда на тебя идет гроза… не нужно надеяться, что она пройдет стороной. Выпейте за мое счастье — хорошо, Джерри? А я — за ваше.

— Хорошо, Трисс, выпьем друг за друга. Только давайте-ка подойдем к окну…

Беатрис встала из-за стола и вместе с Жераром подошла к окну, держа в руке налитый до краев бокал. Сильно похолодавший ветер вздувал и крутил занавеси, в темноте ровно шумели эвкалипты, и их неясные очертания то и дело на миг вырисовывались на фоне мертвенного сияния далеких зарниц. Пахло близким дождем и осенью.

— Ну, Трисс… — сказал Жерар тем тоном, каким говорят на перроне или на пристани, — будьте счастливы…

Он залпом выпил ледяное вино и взмахнул рукой. Мрак отозвался хрупким звоном.

— Спасибо, — шепнула Беатрис. — Будьте счастливы и вы, Джерри…

Второй бокал полетел в ночь.

— Как свежо стало, — заметил тихо Жерар. — Странно, днем была такая погода, да и весь вечер…

— Все меняется, Джерри, рано или поздно. Я хотела спросить — у вас инструмент настроен? Я сыграю, если вы не против…

— Что вы, Трисс, разумеется… Я не знаю, в каком состоянии рояль, — по правде сказать, никогда к нему не подходил… Давайте посмотрим.

— Вы играете?

— О, — Жерар сделал неопределенный жест. — Почти нет. Когда-то играл, но с тех пор… Минутку, я включу свет в гостиной.

— Не нужно, отнесите туда свечи.

Беатрис прошла в гостиную, к поблескивающему в темноте роялю, села на банкетку, подняла крышку клавиатуры. Вошел Жерар с канделябрами в руках, по стенам побежали ломаные тени. «Сюда», — кивнула Беатрис, пробуя клавиши.

— Ну как, можно играть? — спросил Жерар, поставив на рояль свечи и садясь в кресло поодаль.

— Можно…

— А как вам звук?

Беатрис пожала плечами.

— Понимаете, мне после моего инструмента всякий другой кажется глухим… У меня дома концертный «Стейнвэй», единственная фамильная драгоценность… если не считать папиной библиотеки. Но ваш, кажется, ничего…

— Что же вы мне сыграете?

Она провела рукой по клавишам.

— Я сыграю то, что хотела бы оставить вам на память… о нашей мимолетной встрече. Слушайте, Джерри.

Более близкий раскат грома заглушил вступление — тихое, словно нерешительное. «Четырнадцатая соната», — подумал Жерар со смутным ощущением шевельнувшегося в душе беспокойства. Почему именно эта — ведь Беатрис не может не понимать…

Она-то понимает, ответил ему внутренний голос, ты сам должен видеть — она все понимает, поэтому она и выбрала эту вещь. Но в таком случае что это — исповедь, признание?

Тихая задумчивость первой части, неопределенная еще юная мечта о счастье, пронизанное нежной грустью предчувствие сменяются беззаботным аллегретто второй. Светлые, радостные ноты звенят в комнате, но ведь за окном грозовой мрак, озаренный мертвенным пламенем зарниц. И ничего больше. В нашей встрече нет радости, нет и не могло быть. И то счастье, о котором вы сейчас рассказываете — может быть, веря и надеясь, — оно не для нас с вами, поймите это, Трисс. Поймите это, пока не поздно!

Но было уже поздно. Когда первый трагический аккорд взорвал мираж счастья, Жерар зажмурился от рванувшей сердце острой боли, с ужасом осознав свою непоправимую ошибку. Теперь ты понимаешь, о чем играет Беатрис? Теперь ты видишь, что не имел права оставлять ее здесь и рисковать тем, что случилось? Ведь это ее исповедь — ее рассказ о себе… Что ты наделал, что ты наделал…

«Остановитесь, Трисс!» — чуть было не крикнул Жерар и, открыв глаза, увидел ее озаренный колеблющимся пламенем свечей профиль, закушенные губы и блеснувший след на щеке. Да, уже не остановишь.

Лунная соната? Четырнадцатой Трагической следовало бы ее назвать, — ведь это о трагедии гремит рояль, о смертной муке обреченной любви, о страдании любящих без надежды. Торопливая, словно задыхающаяся мольба сменяется взрывом отчаяния, мелькнувшее воспоминание о прошлом — криком ужаса перед будущим. «То, что я хотела бы оставить вам на память…» А еще вчера она казалась ребенком! Не нужно, Трисс, остановитесь хоть сейчас — это будет страшнее с каждой минутой, остановитесь ради всего святого…

Удар грома взорвался где-то над самой крышей. На секунду показалось, что рушится весь дом. Потом наступила тишина. Жерар вытер со лба холодный пот и открыл глаза — Беатрис беззвучно плакала, прижавшись щекой к клавиатуре.

Деревья во мраке шумели тревожно, как всегда перед грозой, почти сливаясь, полыхали зарницы, бледное восковое пламя свечей металось под ветром, готовое вот-вот оторваться и улететь в ночь. Беатрис продолжала плакать отчаянно и беззвучно; и то, что она не стыдилась своих слез, и то, что Жерар продолжал молча сидеть в своем кресле, не пытаясь ее утешить, — создало между ними такую близость, какой не могли бы создать никакие слова.

Слов и не было. Ни одного слова не было сказано ими с того момента, как Беатрис положила руки на клавиши. Она долго плакала, потом постепенно затихла, но не трогалась с места и продолжала сидеть за роялем, держа руки на коленях и остановившимися глазами глядя перед собой в полыхающий зарницами мрак. Жерар тоже словно окаменел в своем кресле. Оплывали свечи, их огни трепетали теперь уже совсем низко, часы пробили двенадцать, потом час. Свечи догорели и стали гаснуть одна за другой. Осталась единственная — ее крошечный синий огонек долго бился в пустой чашечке подсвечника, поднимался и падал, изнемогая в неравной борьбе с ночью. Наконец умер и этот.

Непрерывно — то близко, то далеко — тяжкими волнами плыл гром. Комната освещалась то мертвенным сиянием зарницы, то беспощадным огнем молнии, от которого лицо Беатрис становилось гипсовой маской, а пустые канделябры перед нею вспыхивали острым серебряным блеском.

Почувствовав вдруг, что это не может продолжаться ни одной минутой, ни одной секундой дольше, Жерар вскочил с кресла и, бросившись к двери, нащупал кнопку выключателя. Так же торопливо, точно боясь чьего-то вторжения, он позахлопывал створки окон и задернул шторы, и только после этого посмотрел на Беатрис.