У черты заката. Ступи за ограду

— Четыреста шестьдесят, — поправил Соарес.

— Почему же шестьдесят?..

— Как почему — отсюда до Таубатэ сколько, триста? Ну и оттуда до Сан-Пауло ровно сто шестьдесят.

— Ладно, пускай четыреста шестьдесят. Зато дорога какая… В Аргентине, говорю, таких не увидите.

— В Аргентине очень красивые дороги, — ревниво возразила Беба. — Поезжайте в Мендосу…

— Не спорь, беби, здесь красивее, — вмешалась Линда. — Вот поедем — сама увидишь.

— Никуда я не поеду, — сердито сказала Беба. — Где это мы сейчас? — спросила она у журналиста.

— Руа Мексико, — ответил тот. — Видите впереди этот громадный белый куб? Это наш АБИ, мы туда и направляемся.

— Что это — АБИ?

— Associacao Brasileira de Imprensa, Бразильская ассоциация печати.

— А-а…

Перейра остановил машину, все вышли. У витрины швейцарского часового магазина, расположенного среди других в нижнем этаже здания, Беба задержалась, рассматривая сверкающие на черном бархате хронометры.

— «Лонжин» — это хорошая марка? — спросила она у Соареса.

— Одна из лучших, донья Элена.

— Идем, беби, что ты там застряла? — крикнула Линда, оборачиваясь.

«Нужно будет купить Херардо такие часы, они очень элегантно выглядят», — думала Беба, поднимаясь в лифте. Она ведь никогда ему ничего такого не дарила… Кроме того кольца с сапфиром. И кроме своей любви.

Последняя мысль на этот раз не вызвала в ней привычной горечи. Ей стало тепло от воспоминаний и очень захотелось, чтобы этот месяц пролетел как можно скорее. Впрочем, может быть, она даже уедет и раньше. Если не вытерпит, то возьмет и уедет. Может, и через две недели… А дома теперь все будет иначе — сам Херардо ей это сказал, уж он не стал бы обманывать…

Погруженная в свои мысли, Беба плохо понимала, что делается вокруг нее. Кто-то произносил речь по-португальски, потом выступали переводчики, но и смысл испанского текста тоже до нее не дошел. Люди кругом шумели, смеялись, бродили по залам или собирались кучками и громко спорили, стоя со стаканами в руках. У Бебы тоже оказался стакан, высокий и узкий, с плавающими в нем кусочками льда и лимона. Соарес подвел к ней двух французов из «Франс-пресс», долго работавших в Аргентине и хорошо говорящих по-испански. Французы стали соревноваться в комплиментах. Беба слушала, изредка отпивая из своего стакана что-то крепкое, не понимала слов и наслаждалась их произношением: французы говорили, как Жерар, с тем же картавым «р», и теми же ударениями, то и дело соскальзывающими на последний слог.

Линда ободряюще подмигнула ей, выглянув из-за чьей-то спины, и снова затерялась в толпе. Один француз скоро исчез, другой продолжал бродить вместе с нею и с Соаресом, рассказывая довольно рискованные анекдоты. В одном углу зала они увидели окруженного кучкой слушателей высокого краснолицего американца, который ораторствовал, размахивая своим стаканом — по счастью, уже пустым.

— Джефф Холборн из «Юнайтед», — подмигнул француз. — Забавный парень, я его знаю… Боже праведный, сколько этот человек может выпить…

Беба сказала, что не любит пьяниц, и сразу забыла о шумном американце. Вернулся второй француз, скоро вокруг нее собрался целый кружок; она заученно улыбалась, думала о Жераре и чувствовала, что ей все труднее переносить этот шум. «Что это со мной делается? — подумала она. — Мне совсем нехорошо… Наверное, я сегодня слишком долго купалась и это что-то вроде солнечного удара…»

Один из французов рассказывал что-то смешное. Все смеялись, засмеялась и Беба — от радости, что слышит голос, так похожий на голос ее Херардо, и что конечно она не будет торчать здесь целый месяц, как советует Линда…

Она не заметила, как стакан выскользнул из ее пальцев, — услышала только звон разлетевшегося стекла и почувствовала холод от плеснувшей на чулок жидкости, и перед ее глазами все поплыло и закружилось — огни, бело-черные фигуры вокруг, испуганное лицо бросившегося к ней француза и абстрактные фрески на стене.

Очнулась она уже в машине. Линда поддерживала ей голову и обмахивала платочком — возможно, крепкий аромат духов и привел ее в сознание.

— Ну как? — спросила Линда. — Ты была права, не нужно было туда ехать, я тебя совсем замучила. Ну ничего, завтра отдыхаем.

— Дона Элена плохо переносит климат, — со своим ужасным акцентом участливо сказал сидевший за рулем Перейра.

От свежего океанского ветра, врывающегося в открытые окна, ей стало лучше. Машина медленно огибала широкую дугу Копакабаны, справа сияли огнями многоэтажные дома на авениде Атлантика, слева шумели в темноте волны, с шипением набегая на остывший песок пляжа.

— Знаешь, Линда… — задумчиво сказала Беба, когда они очутились наконец в тишине своего большого трехкомнатного номера. — Я думаю, мне нужно съездить завтра к врачу… Ты знаешь какого-нибудь хорошего?

— К врачу — из-за обморока? — удивилась Линда. — Ты думаешь… А впрочем, пожалуй… Слушай, в пятницу возвращается из отпуска наш театральный врач, ты сможешь проконсультироваться у него. Он очень толковый и вообще порядочный человек.

— В пятницу…

Беба подошла к открытому окну, глядя на перемигивающиеся огни маяков на островах у входа в бухту Гуанабара.

— Ну что ж, Линда, я думаю, до пятницы можно подождать…

5

Все эти дни он находился в странном, ни на что не похожем состоянии: его существо как бы раздвоилось, и одна половина наблюдала за медленным умиранием другой. Когда у человека в безвыходном положении не хватает решимости поднять на себя руку, организм может, наверное, убить сам себя, словно скорпион в огненном кольце. Когда нет никакого выхода. Когда знаешь, что этот выход никогда не появится. Когда исчезает воля к жизни.

Дело было вовсе не в Элен. Он был уверен, что она дала бы ему свободу, она не отказала бы, она не преградила бы ему путь к счастью. Дело было совершенно в другом.

Он не мог и подумать о том, чтобы коснуться Беатрис, запятнав ее несмываемой грязью своего собственного падения. Более того — приди она сама к нему, он прогнал бы ее прочь, как прокаженный, боящийся заразить любимую. Выхода для него не было.

И если бы речь шла только о нем! Если бы не было той страшной ночи, если бы не было того, что он видел в последний день в глазах Беатрис… Страшнее его собственной муки было непереносимое сознание, что в это же время страдает и она, страдает из-за его малодушия, помешавшего им расстаться вовремя.

Гибель перестала быть просто тоскливым предчувствием, впервые пришедшим к нему во время поездки по Северу; теперь Жерар ощущал ее вокруг себя, слышал ее в звенящей тишине пустых комнат, чувствовал на губах ее горьковатый привкус — страшный вкус смерти, о котором писал Хемингуэй. Мысль о смерти овладела его душой, переплелась с каждой минутой его существования.

Смерть — и Беатрис. Два полюса, между которыми — как железные опилки в силовом поле магнита — располагались теперь все его мысли и ощущения. Две концентрические оболочки, наглухо окружившие его душу, изолировавшие ее от всего остального, от всего того, что не имело больше никакого значения.