У града Китежа(Хроника села Заречицы)

— Петрушка, доложи командиру: явился, мол, Медведев.

— А може, тебе не так к спеху?

— То-то, што к спеху.

Денщик посмотрел на Андрея, любимца командира полка, измерил глазами силу драгуна и, не говоря ни слова, ушел.

Когда он скрылся за дверью, Медведев слышал его шаги по лестнице, ведущей в верхний этаж, а стихли шаги, он задумчиво перевел взгляд на белый колпак повара. И нашел: если бы надеть такой на следователя, он мало бы чем отличался от повара, который ловко, одним ударом, отсек щуке голову и бросил в помойное ведро. Скоро вернулся Петрушка, и хотя ничего не сказал, но Андрей все понял и стал смотреть на дверь, которую предупредительно настежь открыл денщик. Вскоре на кухню вышел командир полка.

— Здравия желаем, ваше высокоблагородие, — вытянувшись, прокричал Андрей.

— Где же это ты был? — насупив брови, спросил командир полка.

— В бегах, ваше высокоблагородие!

— Кто привел тебя?

— Сам явился, ваше высокоблагородие.

— Молодец, — засмеялся командир. — Но как же это ты, сукин сын, осмелился бежать?..

— Не могу знать, ваше высокоблагородие.

— Болван!.. Я, что ли, за тебя должен знать? Пойдешь на тридцать суток, мерзавец!..

— Покорнейше благодарю, ваше высокоблагородие.

Петрушка проворно подбежал к двери и еще шире отворил ее командиру. Когда на лестнице стихли шаги командира полка, денщик повернулся к Медведеву и повторил тоном полковника:

— Болван! Тридцать суток ареста… Голубчик ты мой… влип?..

— А-а-ми-инь, — тянул хриплым голосом, улыбаясь, повар, многозначительно вытирая полотенцем длинный, острый нож.

Когда Андрея вели на гауптвахту, по дороге дежурный посочувствовал ему:

— Счастье твое, Медведев, что тебя в прошлый раз не нагнали. Сухарькова-то маленько того…

— Есть за что, падай, да вовремя подымайся.

На гауптвахте Медведев получил матрац. А через десять дней его освободили из-под ареста. Полк уходил к германской границе.

Из родословной Марьи Афанасьевны Медведевой известно было немногое, разве только то, что предки родительницы Андрея были зачинателями Лыковщины. Вся жизнь его матери прошла на глазах заречинцев. Добрые люди часто задумывались: «Как все-таки она вырастила прижитых во вдовстве Вареньку и Андрея? Сыщется ли в целом свете еще такое детство, каким оно оказалось у них? Иные ребятишки еще в пеленках словно свечки гасли, а дети Марьи Афанасьевны толчены, кажись, семью пестами, предстали перед народом на диво всем — любезны и милы».

Война с Германией застала Андрея в полку, который под польским городком Праснышем вел неравный бой. И тут Медведев был ранен. В госпитале его подлечили и отпустили на поправку в деревню.

Подходя к родным местам, Андрей вспоминал, как провожал его в солдаты Иван Макаров.

— Доведется вернуться, я найду хлебное место… Жаль мать… И ее бы согрел.

— Мать, оно, конечно, жаль, но уж больно хорошо тебе, — сказал Иван, — идешь ты, Андрей, на царску службу, на готовы харчи… Нет у тебя ни кола ни двора и горя горстка.

— Горе-то у меня, Иван, большое: то, что крещен по-кулугурски, это бы еще плевое дело… Обида берет — слезы материнской не вижу. Ты вот, хорошо ли, плохо ли, рос под отцовской крышей.

— Это бы так, да с библией тошно было, а податься не знал куда. Земля-то нонче на отцах держится… Ты-то, вишь, свободен.

Андрей на это ничего не сказал. Говорил он всегда мало. Зато одним взглядом каждого согревал, а за правду на нож лез.

Передохнув после ранения в Заречице, Медведев отправился на пересыльный пункт и оттуда попал в Москву, в лейб-гвардии Литовский полк. Был у него с собой адресок проживавшего в Москве хахальского парня — Николки Прянишникова.

В одно из воскресений Андрей получил увольнительную записку и считал себя самым счастливым. Вышел он из ворот казармы, с надеждой увидать Ивана Великого.

Очутившись в узких переулках большого города, оробел было. Московские домики лепились один к другому. Торопясь, он то спотыкался на камни, то налетал на тумбы. Его обгоняли, гремя колесами по булыжнику, извозчичьи пролетки.

В воротах Спасской башни Андрея встретил сквозной ветерок. А когда он вышел на залитую солнцем Кремлевскую площадь — замер: вот он какой — Иван Великий!..

Прянишникова он нашел за Рогожской заставой. Николка снимал угол у владелицы маленькой деревянной постройки. При встрече у земляков лица вытянулись от удивления. Николка накинул на плечи пиджак, сбегал за бутылкой красного. За столом, накрытым газетой «Речь», земляки не могли наговориться досыта. Наконец Прянишников, отстраняя недопитый стакан с вином, спросил:

— Что о войне-то говорят в казарме?

— Надо, слышь, кончать.

Долговязый Николка поперхнулся и тайненько заговорил шепотом:

— У Гужона слушок прошел: скоро царя не будет. — И тут же, прикрыв рот ладонью, проворно встал из-за стола. Дошел до двери. Прислушался. — Сейчас ко мне заводские ребята придут, а ты не запоздай к поверке.

Андрей встал из-за стола, переглянулся с Николкой и, не находя иных слов, сказал:

— Хотят нас на фронт выпроводить… Но солдатня не хочет… Опять, слышь, в Москву вернемся.

— Зачем? — погрозил пальцем Прянишников. — Ежели войну долой, Москва без вас обойдется… Домой нужно шагать… Земля-то, поди, истосковалась по мужикам.

Кладя свою тяжелую ладонь на плечо земляка, Андрей тихо проговорил:

— Жить-то, Николка, как охота!.. Зачем мне война?

В трактирах на Рогожской площади уже засветили огни. Медведев торопился в казарму. Он шел и не верил всему, что слышал от Николки. Не верил, будто можно избавиться от нужды. «Долой царя, крестьянам — помещичью землю» — это было ему понятнее. Но как быть без Дашкова, Инотарьева? Без них портков не на что будет купить. Вспомнился утешительный материнский шепот: «Земля кормит людей из разных посудин…»

Вторично встретиться землякам не довелось. Медведев вскоре попал на фронт и снова был ранен. «Два перстика отшибло, пустяковина, — говорил он в госпитале, — нутром-то я здоров». И, как выздоравливающеего, его снова отпустили в деревню на поправку.

В базарный день, в весенний разлив, видели Медведева в Семенове — закоптелого, в помятой шинельке, с рукой «на привязи». Мужики, встречая его, спрашивали:

— Поди, с фронта? Чай бы рассказал, что и как там, на войне-то.

— На войне наш брат ни за што гибнет… Не сотнями, а сотнями тысяч.