У кромки моря узкий лепесток

Пока ехали в поезде до Сантьяго, Карме узнала, что в семье Виктора этот человек выполняет обязанности деда и делает это вполне ответственно, а также что ее внук — завсегдатай его таверны, куда Марсель приходит почти ежедневно делать уроки, чтобы не оставаться дома одному. Виктор больше не работал по ночам в «Виннипеге», он стал кардиологом в больнице Сан-Хуан-де-Диос, и Росер тоже не часто бывала в таверне, она проверяла счета, которые ей приносил бухгалтер-пенсионер, работавший за еду, выпивку и компанию.

Карме нашла своих благодаря Элизабет Эйденбенц, поселившейся после войны в Вене, целиком посвятив себя всегдашним заботам о женщинах и детях. Город подвергался яростным бомбардировкам, и когда она туда прибыла, почти сразу, как только кончилась война, голодающие люди рылись на помойках, пытаясь найти хоть что-то съестное, и сотни бездомных детей жили вместе с крысами среди куч мусора, в которые был превращен красивейший город империи. В 1940 году, на юге Франции, Элизабет осуществила свой проект и устроила в заброшенном особняке в Эльне образцовый родильный дом, где принимали беременных женщин, чтобы помочь им родить в безопасных условиях. Сначала это были испанские беженки из лагерей для интернированных, потом появились еврейки, цыганки и другие женщины, спасавшиеся от нацистов. Находясь под эгидой Красного Креста, родильный дом в Эльне должен был сохранять нейтралитет и не оказывать помощь политическим беженцам, но Элизабет плевать хотела на правила, несмотря на то что за ней следили, — и в 1944 году ее забрали в гестапо. К этому времени ей удалось спасти более шестисот детей.

Карме случайно познакомилась в Андорре с одной из матерей, которым повезло, и та рассказала ей, что не потеряла сына только благодаря медсестре Элизабет. Карме связалась с этой медсестрой, которую звали так же, как ту, что общалась с ее семьей во Франции, чтобы узнать, пересекла ли семья границу. Она написала в Красный Крест, на разные адреса организации в разных странах, и благодаря огромному объему ее корреспонденции, отправленной во все концы Европы и преодолевшей все бюрократические препоны, ей удалось узнать, что Элизабет находится в Вене; в ответном письме та подтвердила, что по крайней мере один из ее сыновей, Виктор, жив и женат на Росер, которая родила мальчика, его назвали Марсель, и все трое проживают в Чили. Элизабет не знала, как их разыскать, но посоветовала Карме связаться с семьей квакеров, у которых Росер жила после того, как покинула лагерь в Аржелес-сюр-Мер, и которым сообщила свой новый адрес. Найти их не составило труда, ведь квакеры жили в Лондоне. Они перевернули весь чердак и нашли письмо Росер с единственным адресом, который у них имелся, — дом Фелипе дель Солара в Сантьяго. Так, с опозданием на несколько лет, Элизабет Эйденбенц соединила семью Далмау.

В середине шестидесятых годов Росер отправилась в Каракас по приглашению своего друга Валентина Санчеса, бывшего посла Венесуэлы, оставившего дипломатическую карьеру и целиком посвятившего себя музыке. За двадцать пять лет, прошедших с тех пор, как Росер сошла с борта «Виннипега» на берег в Вальпараисо, она стала чилийкой больше, чем те женщины, которые родились на этой земле, и со многими испанскими беженцами произошло то же самое; они не просто увеличили население городов, но многие из них исполнили мечту Неруды и смогли разбудить чилийское общество, пребывавшее в спячке. Уже никто не помнил, что когда-то был настроен против испанцев, которых Неруда позвал в Чили, никто не оспаривал и огромный вклад, внесенный в развитие страны этими людьми. Три года Росер и Валентин Санчес разрабатывали план, переписывались со всеми заинтересованными лицами, ездили по разным странам, и наконец им удалось создать первый на континенте оркестр старинной музыки при финансовой поддержке нефтедобытчиков — это неисчерпаемое черное сокровище било фонтаном и текло потоками из венесуэльской земли. В то время как Валентин Санчес объезжал Европу, приобретая ценные инструменты и откапывая забытые партитуры, Росер строго отбирала исполнителей, занимая новую для себя должность заместителя декана в Музыкальной школе Сантьяго. Недостатка в претендентах не было, люди приезжали из разных стран в надежде поступить в этот фантастический оркестр. В Чили не хватало средств для осуществления подобного предприятия; в области культуры существовали иные приоритеты, а в тех немногих случаях, когда Росер удавалось кого-то заинтересовать своим проектом, случалось землетрясение или сменялось правительство — и все летело под откос. Но в Венесуэле, при наличии связей с влиятельными людьми, в которых у Валентина Санчеса не было недостатка, все могло получиться. Этот человек являл собой пример одного из тех немногих политиков, кто способен, не навлекая на себя неприятности, лавировать между диктатурами, военными переворотами, попытками демократического устройства и временными правительствами, в последнем из которых у него был личный друг. В его родной стране, как и в других странах континента, шла партизанская война, возникшая под влиянием кубинской революции, однако в Чили только что возникшее революционное движение было скорее теоретическим, чем реально действующим. Но ничто не могло помешать процветанию Венесуэлы и любви ее жителей к музыке, в том числе и старинной. Валентин часто приезжал в Чили; у него была квартира в Сантьяго, которую он держал незанятой, чтобы можно было в любой момент там поселиться. Росер виделась с ним в Каракасе, и вдвоем они ездили по Европе по делам оркестра. Она в конце концов притерпелась к полетам на самолете благодаря успокоительным и джину.

Эта дружба не беспокоила Виктора Далмау, поскольку приятель его жены был гомосексуалистом, но интуиция заставляла предполагать наличие гипотетического любовника. Из Венесуэлы Росер всегда возвращалась помолодевшая, привозила новую одежду, духи с ароматом одалиски или какое-нибудь скромное украшение, например кулон в виде золотого сердечка на тонкой цепочке, какое Росер никогда не купила бы себе сама, поскольку была настоящим спартанцем в вопросе личных трат. Самым показательным фактом появления у Росер новой страсти стало для Виктора то, что после очередного возвращения домой она вела себя с ним так, словно применяла приемы, выученные с кем-то другим, а в иных случаях словно хотела искупить какую-то вину перед ним. Учитывая ту свободу отношений, которая установилась между ними, ревность с его стороны была просто смешна. Если бы Виктора спросили, кем они являются друг другу, он бы сказал, что они товарищи. Однако сейчас он чувствовал, как права была его мать, когда говорила: ревность кусается хуже блох. Росер нравилась роль супруги. Во времена бедности, когда Виктор был влюблен в Офелию дель Солар, она купила на ежемесячно откладываемые деньги, не спросив его, два обручальных кольца и потребовала, чтобы Виктор носил свое до тех пор, пока они не разведутся. В соответствии с уговором всегда говорить друг другу правду, который они заключили с самого начала, Росер должна была сказать ему о любовнике, но она придерживалась мнения, что сострадательное умолчание лучше бесполезной и жестокой правды, и Виктор сделал вывод, что раз уж она следовала этому правилу даже в вещах не столь незначительных, то наверняка применит его и в случае неверности. Их брак был договорной, однако они прожили вместе двадцать шесть лет, и их любовь друг к другу была больше, чем спокойное принятие супружества в индейском духе. Марселю уже давно исполнилось восемнадцать лет, и эта годовщина означала окончание компромисса, достигнутого между ними, — быть вместе до наступления этой даты; прожитые годы служили лишь подтверждением их взаимной нежности и намерения продолжать жить в браке, в надежде на то, что, откладывая развод все дальше и дальше, он так никогда и не случится.

С годами их вкусы и желания стали совпадать, но они так и оставались разными по характеру. У них было мало причин для споров и ни одной — для ссор, они всегда были согласны в главном и чувствовали себя вдвоем так уютно и спокойно, как это бывает только с самим собой. Они хорошо знали друг друга, и заниматься любовью было для них всего лишь ничего не значащей возней — процессом взаимного удовлетворения, не более. Виктор не хотел превращать близость в рутину, тогда бы Росер быстро все наскучило, и он это понимал. Сама она всегда была разная; обнаженная женщина в постели, элегантная, уверенная в себе дама на сцене или строгая преподавательница в классах музыкальной школы. Вместе они прошли через множество испытаний, прежде чем в годы зрелости достигли мирного сосуществования без экономических и эмоциональных проблем. Они жили одни, поскольку Карме после смерти Госсета переехала к Джорди Молине — тот был уже совсем старый, он ослеп и оглох, но оставался полностью в здравом уме, — Марсель же снимал квартиру вместе с двумя приятелями. Он выучился на горного инженера и работал государственным служащим в меднорудной промышленности. Он не унаследовал ни блестящего музыкального таланта матери и деда, Марселя Льюиса Далмау, ни бунтарского темперамента отца; не было у него склонности ни к медицине, как у Виктора, ни к преподаванию, как у бабушки Карме, которая в восемьдесят один год продолжала работать школьной учительницей.

— Странный ты какой-то, Марсель! Ну на что тебе сдались эти камни? — спросила у него Карме, узнав, какую профессию выбрал внук.

— Они ни о чем не спрашивают и ничего не отвечают, — сказал Марсель.

Неудачный роман с Офелией дель Солар оставил в душе Виктора Далмау глухой, затаенный гнев, который мучил его около двух лет и который он считал прямым наказанием за собственную бессердечность. Он не имел права влюбляться в невинную девушку, зная, что несвободен и что несет ответственность за жену и сына. С тех пор прошло много лет. В конце концов жгучая тоска, которую оставила в нем та любовь, переместилась в серую зону памяти, где все пережитое постепенно стиралось. Он считал, что получил от жизни урок, хотя глубинный смысл этого урока понимал смутно. Та история была единственным глубоким любовным увлечением за много лет, поскольку вся его жизнь была подчинена работе. Одно-два торопливых свидания с какой-нибудь приятной медсестрой — не в счет; это случалось редко, обычно во время суточного дежурства. К тому же скоротечные объятия никогда не перерастали во что-то более серьезное, у них не было ни прошлого, ни будущего, и они забывались через несколько часов. Якорь, который держал всю его жизнь, — это нерушимая нежность к Росер.

Даже получив прощальное письмо от Офелии, Виктор все еще таил надежду снова ее завоевать, хотя и понимал — это значит сыпать соль на раны и ей, и себе. Росер же решила, что от подобного самокопания Виктору необходимо сильнодействующее лечение, и легла к нему в постель, как говорится, без приглашения, так же как когда-то она поступила с его братом Гильемом. То был лучший поступок в ее жизни, потому что следствием его было рождение Марселя. Теперь же она рассчитывала застать Виктора врасплох, однако оказалось, он ее ждал. Он ничуть не удивился, увидев ее на пороге своей комнаты, полуобнаженную, с распущенными волосами, он лишь подвинулся, освобождая для нее место на кровати, и сжал ее в объятиях, как и полагается супругу. Они занимались любовью добрую половину ночи, познавая друг друга в библейском смысле, не слишком искусно, но с воодушевлением, и оба понимали, что хотели этого еще в те времена, когда тихонько шептались, спорили и строили планы, плывя на спасительном «Виннипеге», пока другие пары ждали своей очереди, чтобы укрыться в шлюпке и предаться любви. Они больше не вспоминали ни Офелию, ни Гильема, вездесущий призрак которого сопровождал их во время всего путешествия, но рассеялся среди новой жизни в Чили и мало-помалу остался в дальнем уголке сердца у обоих, где он им не мешал. С этой ночи они спали в одной постели.

Гордость не позволяла Виктору шпионить за Росер или высказывать свои подозрения. Он не соотносил свои сомнения с постоянно мучившими его болями в желудке, объясняя их язвой, и ничего не делал, чтобы поставить диагноз, ограничиваясь лишь потреблением молока с магнезией в устрашающих количествах. Его чувство к Росер так сильно отличалось от безумной страсти, которую он испытывал к Офелии, что прошло больше года, прежде чем он смог дать ему определение. Чтобы заглушить муки ревности, он с головой погрузился в лечение своих пациентов и занятия наукой. Достижения медицины тогда сделали такой скачок вперед, что казались невероятными, — речь шла об успешной пересадке человеческого сердца. За два года до этого, в Миссисипи, сердце шимпанзе пересадили умирающему человеку, и, хотя пациент прожил всего девяносто минут, этот эксперимент поднял возможности медицинской науки до уровня чуда. Виктор Далмау, как и другие врачи, мечтал повторить этот подвиг, используя в качестве донора человека. С той минуты, когда он сжал в ладони сердце юного солдата, которого называл про себя Лазарь, — целую жизнь назад, — мысль об этом волшебном органе не отпускала.

Вне работы и занятий Виктор переживал один из своих периодов глубокой меланхолии.

— Очнись, сынок, — сказала ему однажды Карме во время семейного обеда в доме Джорди Молине. Там говорили на каталонском, но Карме переходила на испанский в присутствии Марселя, поскольку тот, дожив до двадцати семи лет, так и не заговорил на языке своей семьи.

— Бабушка права, папа. Ты похож на блаженного. Что с тобой? — прибавил Марсель.

— Я очень скучаю по твоей матери, — произнес Виктор, повинуясь душевному порыву.

Это было открытием для него самого. Росер находилась в Венесуэле на гастролях, которые стали казаться Виктору слишком частыми. Он задумался над своими словами; до того момента, пока он не высказал, как она ему необходима, он будто не отдавал себе отчета, насколько Росер ему дорога. Оба, привыкнув ничего не скрывать, никогда не произносили любовных слов по причине необъяснимой стыдливости; к чему во всеуслышание говорить о чувствах, если есть другие способы выражения. Раз они вместе, значит любят друг друга, и зачем без конца повторять эту простую истину.