У кромки моря узкий лепесток

Через пару дней, когда он тщательно обдумывал, как удивит Росер официальным признанием в любви и преподнесением настоящего обручального кольца, которое должен был подарить ей еще много лет назад, она вернулась в Сантьяго без предупреждения, и планы Виктора были отложены на неопределенный срок. Росер выглядела прекрасно, как всегда после поездок, была довольна жизнью, что еще больше подтверждало подозрения мужа, и была одета в эффектную мини-юбку в черно-красную клетку, похожую на кухонный передник, совершенно не подходившую к ее сдержанному стилю.

— Тебе не кажется, что юбка слишком короткая для твоего возраста? — спросил Виктор, вместо того чтобы наговорить ей красивых слов, которые он так тщательно готовил.

— Мне сорок восемь, но чувствую я себя на двадцать, — ответила она, пребывая в прекрасном расположении духа.

Это было впервые, когда Росер уступила последним веяниям моды; обычно она была верна своему стилю, который почти не менялся на протяжении всей жизни. Вызывающая позиция Росер убедила Виктора в том, что лучше все оставить, как есть, и не рисковать, пытаясь вызвать жену на объяснение, которое может оказаться слишком болезненным или вообще покончит с их отношениями.

Спустя несколько лет, когда это уже не имело никакого значения, Виктор Далмау узнал, что любовником Росер был его старинный друг Айтор Ибарра. Эти счастливые, хотя и всегда непредсказуемые свидания продолжались в течение семи лёт, и только когда Росер приезжала в Венесуэлу, в остальное время они с Айтором не поддерживали никаких отношений. Все это началось со времен ее первого концерта старинной музыки, который воспринимался в Каракасе как культурное событие. Айтор увидел имя Росер Бругеры в газете, подумал, что вряд ли это та самая женщина, которую он, беременную, вел через Пиренеи во время Отступления, однако на всякий случай купил билет. Оркестр выступал в огромном зале Центрального университета, где под потолком парили модули Кальдера^[31] и в котором была лучшая в мире акустика. На большой сцене Росер казалась совсем маленькой, она дирижировала музыкантами, игравшими на прекрасных и очень редких инструментах, доселе невиданных. Айтор смотрел на нее в бинокль со спины, и единственное, что показалось знакомым, был узел волос на затылке, такой же, как во времена их молодости. Он узнал ее окончательно, как только она повернулась на поклоны, но, когда Айтор появился у нее в грим-уборной, она признала его с трудом. В нем мало что осталось от того худого юноши, любителя пошутить, которому она была обязана жизнью. Он стал процветающим импресарио, его движения были неторопливы, имелись лишние килограммы, волос на голове осталось немного, но зато он носил густые усы, и взгляд все так же вспыхивал смешливыми искорками. Он был женат на великолепной женщине, которая в свое время получила титул королевы красоты, у него было четверо детей и сколько-то внуков, и он сколотил приличное состояние. Он приехал в Венесуэлу с пятнадцатью долларами в кармане, поселился у родственников и стал делать то, что умел, — ремонтировать автомобили. Он открыл автомастерскую, и вскоре у него появились такие же и в других городах; до продажи автомобилей коллекционерам оставался всего один шаг. Венесуэла стала замечательной страной для таких предприимчивых и дальновидных людей, как Айтор.

— Здесь возможности падают на тебя с деревьев, словно плоды манго, — сказал он Росер.

Семь лет продолжалась их страсть, глубокая по содержанию и легкомысленная по форме. Обычно они на целый день запирались в номере отеля и предавались любви, словно подростки, заказав бутылку вина «Рин», хлеб и сыр. В эти часы они то умирали от смеха, то приходили в восторг от интеллектуальной утонченности друг друга и обоюдного ненасытного желания, единственного за всю жизнь, поскольку ни до, ни после оба не испытывали ничего подобного. Каждый отвел этой любви заветное и тайное от семьи место в сердце, чтобы не нарушать свой счастливый брак. Айтор любил и уважал красавицу-жену, и Росер так же относилась к Виктору. С самого начала, когда оба слегка потеряли голову от неожиданно возникшей страсти, они решили, что единственно возможное будущее у этого непреодолимого тяготения — оставаться в рамках тайны; они не могли позволить себе перевернуть всю жизнь с ног на голову и разрушить семьи. Так они и поступали в течение этих благословенных семи лет, и так продолжалось бы еще долго, если бы инсульт не приковал Айтора Ибарру к инвалидному креслу, предоставив его на попечение жены. Но ничего этого Виктор не знал, пока Росер сама ему обо всем не рассказала.

Виктор Далмау снова стал часто видеть Пабло Неруду, иногда издалека на публичных мероприятиях, а иногда в доме сенатора Сальвадора Альенде, к которому приходил играть в шахматы. Поэт приглашал его к себе, в свой дом на Черном острове, в чрезвычайно интересное жилище какой-то безумной архитектуры в виде застрявшего среди рифов корабля, словно висящего на холме, у кромки моря. Это было его место вдохновения и поэзии.

Море у берегов Чили, невероятное море, баркасы в ожидании, черно-белый вихрь пены, терпеливые рыбаки на берегу, безыскусное море, бурное, бесконечное.

Он жил там с Матильдой, третьей женой, и с немыслимым количеством предметов своих коллекций, начиная от нескольких сот пыльных бутылок, купленных на блошином рынке, и заканчивая огромными рострами с носовой части затонувших кораблей. Там он принимал сановных лиц со всего мира, прибывавших поприветствовать его и передать ему приглашения от местных политиков, интеллектуалов и журналистов, но особенно от своих близких друзей, среди которых было несколько беженцев с «Виннипега». Он стал знаменитостью, чьи стихи были переведены на все существующие языки; и даже самые заклятые враги не могли отрицать магического воздействия его поэзии. Больше всего на свете поэту, любителю спокойной жизни, хотелось непрерывно писать, угощать друзей вкусной едой, он мечтал, чтобы его оставили в покое, но даже на скалах Черного острова это оказалось невозможным; самые разные люди стучались в его дверь, напоминая ему, что он — голос страдающих народов, как он называл себя сам. Туда же пришли к нему его товарищи с требованием, чтобы он участвовал в президентской кампании. Сальвадор Альенде, наиболее подходящий кандидат левых, трижды баллотировался в президенты, и все три раза безуспешно. Говорили даже, будто на нем черная метка пораженца. Так что поэт оставил свои тетради и ручку с зелеными чернилами и стал ездить по стране на машинах, автобусах и поездах, встречаясь с людьми и читая свои стихи, и повсюду его окружали рабочие, крестьяне, рыбаки, железнодорожники, шахтеры, студенты и ремесленники, душа которых отзывалась на его голос. Это давало ему новую энергию для творчества и борьбы, но он понимал, что не создан для политики. При первой же возможности он снял свою кандидатуру в пользу Сальвадора Альенде, который, несмотря на все встречные ветры и течения, возглавил Народное единство — коалицию левых партий. Во время предвыборной кампании Неруда был его доверенным лицом.

Он помогал Альенде, пересекая страну на поезде с севера на юг и воодушевляя людей, которые собирались на каждой станции — от маленьких поселков, затерянных среди прибрежного песка и соли, до темнеющих под нескончаемым дождем деревень, — чтобы послушать пламенные речи поэта. Несколько раз Альенде сопровождал Виктор Далмау, официально как врач, но на самом деле как партнер по шахматам, — единственное развлечение, которое позволял себе кандидат, поскольку ни ковбойских фильмов, ни какого-то иного средства, чтобы расслабиться, в поездах не имелось. Альенде был такой энергичный, решительный и неутомимый, что его помощники работали по очереди. Виктору отводились поздние ночные часы, когда уставшему кандидату хотелось отвлечься и забыть о шуме толпы и звуках собственного голоса, погрузившись в шахматную партию, которая порой длилась до рассвета или даже была отложена до следующей ночи. Спал Альенде очень мало, но использовал любую паузу, чтобы вздремнуть сидя, минут десять то тут, то там, после чего просыпался свежий, будто только что принял душ. Держался он очень прямо, ходил с поднятой головой, словно готовясь к бою, говорил хорошо поставленным голосом с красноречием образованного человека, сдерживая жестикуляцию, обладал быстрой работой мысли и никогда не изменял своим убеждениям. За свою долгую карьеру политика он изучил Чили, как собственный двор, и всегда верил в то, что страна может прийти к социализму через мирную революцию. Кое-кто из его единомышленников, опираясь на кубинский вариант, утверждал, что революция не может быть мирной, невозможно сбросить американский империализм по-доброму, этого можно достичь только путем вооруженной борьбы, но для Альенде революция вполне умещалась в рамки устойчивой демократии его родины, конституцию которой он уважал. Он до конца продолжал верить, будто главное в том, чтобы донести, объяснить, предложить и призвать рабочий народ встать во весь рост и взять свою судьбу в собственные руки. Однако он прекрасно знал, какой властью обладают его противники. На публике он держался с достоинством, и от этого, возможно, казался немного напыщенным; враги называли его высокомерным, но в частной жизни это был простой, веселый человек. Альенде всегда держал слово; он не допускал для себя предательства, и в конечном счете именно это его и погубило.

Гражданская война в Испании застала Виктора совсем молодым; он сражался на стороне республиканцев, работал и за это оказался в изгнании, приняв идеологию своих единомышленников, не задавая вопросов. В Чили он придерживался принципа невмешательства в политику, в соответствии с требованиями к беженцам «Виннипега», и не состоял ни в одной партии, но дружба с Сальвадором Альенде придала его идеям такую же ясность, с какой Гражданская война определила его чувства. Виктор восхищался им как политиком и, с некоторыми оговорками, как личностью. Образ лидера социалистов вступал у Альенде в противоречие с его буржуазными привычками, дорогими костюмами и страстью к изысканным вещам, его окружавшим: от правительственных подарков, преподнесенных от души, до произведений искусства лучших художников Латинской Америки. Картины, скульптуры, рукописные автографы, предметы доколумбовой эпохи — все это было разграблено и исчезло в последний день его жизни. Он был также падок и на красивых женщин, выделяя их в толпе с первого взгляда, а сам, в свою очередь, привлекал их личными качествами и тем, что был представителем власти. Эти две его слабости раздражали Виктора, и однажды он сказал об этом Росер.

— Не придирайся, Виктор! Альенде — это не Ганди^[32], — ответила она.

Они оба голосовали за него, и оба в глубине души не верили, что он выиграет. Сам Альенде в этом сомневался, но в сентябре он победил своих соперников с незначительным перевесом. Поскольку абсолютное большинство набрано не было, конгресс должен был присудить победу кандидату с наилучшим результатом по количеству голосов. Весь мир следил за Чили, глядя на продолговатое пятнышко на карте, бросившее вызов общепринятому порядку.

Сторонники утопической теории социалистической революции демократическим путем не стали ждать решения конгресса: толпы людей вышли на улицы, чтобы отпраздновать долгожданную победу. Нарядно одетые, они двигались в колонне целыми семьями, включая стариков и детей, и пели песни, пребывая в эйфории, словно стали свидетелями чуда, причем за время шествия не произошло ни одного конфликта, словно все каким-то таинственным образом договорились между собой поддерживать дисциплину. Виктор, Росер и Марсель шли в толпе людей, размахивая флагами, и вместе со всеми пели «Единый народ никогда не победить»^[33]. Карме с ними не пошла, поскольку в восемьдесят пять лет у нее уже не было достаточно сил, чтобы воодушевляться такими непостоянными вещами, как политика, — так она говорила, и она действительно выходила на улицу совсем мало, только в связи с заботами о Джорди Молине, который болел, старел и не имел ни малейшего желания выбираться из дому. Он сохранял молодость души, пока не потерял свой бар. «Виннипег», который за годы своего существования превратился в одно из знаковых мест в городе, исчез, когда перестраивали квартал, и на его месте возвели два многоэтажных дома, две башни, которые, по словам Молине, обязательно рухнут во время ближайшего землетрясения. Карме, напротив, чувствовала себя здоровой и энергичной, как всегда. Она уменьшилась в размерах и была похожа на птицу без оперения: скелет, обтянутый кожей, остатки волос на голове и неизменная сигарета в зубах. Неутомимая, деловитая и суховатая в выражении чувств, которые хранила в тайниках своей души, она сама выполняла всю домашнюю работу и ухаживала за Джорди, как за больным ребенком. Оба собирались насладиться зрелищем победы на выборах по телевизору, с бутылкой красного вина и деревенской ветчиной. Они увидели колонны людей с плакатами и факелами, охваченных ликованием и надеждой.

— Мы пережили то же самое в Испании, Джорди. Тебя там не было в тридцать шестом, но говорю тебе, там было точно так же. Дай бог, чтобы здесь не кончилось так же плохо, как там, — только и сказала Карме.

Было уже за полночь, когда толпа на улице начала рассеиваться и Далмау столкнулись с Фелипе дель Соларом; тот был в своем неизменном пиджаке из верблюжьей шерсти и в замшевых брюках горчичного цвета. Они обнялись, как старые друзья, каковыми они когда-то и были, Виктор — потный и охрипший от крика, и Фелипе — безупречный, пахнущий лавандой, демонстрирующий безразличие, которое вырабатывал в себе больше двадцати лет. Фелипе одевался в Лондоне, куда ездил пару раз в год; британская сырость действовала на него прекрасно. С ним была Хуана Нанкучео, которую оба Далмау узнали сразу же, поскольку она совершенно не изменилась с тех пор, как ездила на трамвае навещать Марселя.