У кромки моря узкий лепесток

— Мне еще нет семидесяти. Две недели назад я был начальником отделения кардиологии в больнице Варгаса, в пригороде Каракаса.

— К сожалению, учитывая ваше заключение в лагере по политическим мотивам и высылку из страны, вы не можете работать ни в одной общественной клинике; официально вы освобождены от ваших профессиональных обязанностей до новых распоряжений.

— То есть я не смогу работать в Чили?

— Поверьте, мне очень жаль. Но решение зависит не от меня. Я бы вам порекомендовал поискать какую-нибудь частную клинику, — сказал директор, крепко пожимая ему руку на прощание.

Военное правительство считало, что медицинское обслуживание должно находиться в частных руках; здоровье не является правом, это такое же благо общества потребления, которое покупается и продается. В те годы, когда было приватизировано все, что только можно, от электричества до воздушного сообщения, появилось огромное количество частных больниц, прекрасно оборудованных и благоустроенных, чтобы принимать тех, кому это все по карману. Профессиональный престиж Виктора не потускнел даже после стольких лет отсутствия, и он тут же устроился в самую известную клинику Сантьяго, где зарплата была гораздо больше, чем в государственной больнице. Там во время одного из своих частых приездов в Чили его навестил Фелипе дель Солар. Прошло много времени с тех пор, как они виделись последний раз, и, хотя они никогда не были близкими друзьями и у них было мало общего, они обнялись с искренним чувством взаимной симпатии.

— Я узнал, что ты вернулся, Виктор. Я очень рад. Этой стране нужно побольше таких храбрых людей, как ты.

— Ты тоже вернулся в Чили? — спросил Виктор.

— Я здесь никому не нужен. Я живу в Лондоне. Разве не заметно?

— Заметно. Ты похож на английского лорда.

— Я вынужден приезжать более или менее часто по семейным делам, хотя не выношу никого из членов моей семьи, кроме Хуаны Нанкучео, которая меня вырастила, но родственников не выбирают.

Они сели на скамейку в саду напротив современного фонтана в виде фыркающего кита, выбрасывающего струи воды, и стали обсуждать семейные новости. Виктор узнал, что картины, которые создавала Офелия, укрывшись от всех на природе, никто не покупает, что Лаура дель Солар страдает старческой деменцией и передвигается в инвалидном кресле и что сестры Фелипе превратились в невыносимых матрон.

— Мои зятья сколотили приличное состояние за эти годы, Виктор. Отец их презирал. Он говорил, мои сестры вышли замуж за напыщенных дураков. Если бы он мог видеть их сейчас, ему пришлось бы прикусить язык, — добавил Фелипе.

— Теперь здесь рай для сделок и торгашей, — заметил Виктор.

— Нет ничего плохого в том, чтобы зарабатывать деньги, если система и закон это позволяют. Ну а ты, Виктор, ты-то как?

— Пытаюсь адаптироваться и понять, что здесь произошло. Страна стала неузнаваемой.

— Ты должен признать, что она стала гораздо лучше. Военный мятеж спас Чили от хаоса времен Альенде и от марксистской диктатуры.

— Чтобы не допустить воображаемой левой диктатуры, они установили беспощадную правую диктатуру, Фелипе.

— Слушай, Виктор, держи свое мнение при себе. Здесь это не пройдет. Ты же не будешь отрицать, что стало намного лучше, страна преуспевает.

— Цена за это слишком дорогая. Ты живешь не здесь и должен знать о здешних зверствах, тут такого не печатают.

— Только не начинай канитель о правах человека, от этого тоска берет, — перебил Фелипе. — Ну да, кое-где бывают не в меру брутальные полицейские, но это отдельные случаи. Но нельзя же обвинять Военную хунту и тем более президента Пиночета за эти редкие случаи. Главное — ситуация в стране спокойная и с экономикой все в порядке. Мы всегда были страной лузеров, а теперь люди имеют возможность зарабатывать и процветать. Система свободного рынка благоприятствует конкуренции и стимулирует обогащение.

— Это не свободный рынок, когда рабочая сила находится в подчинении, а базовые права нарушены. Ты считаешь, такую систему можно внедрить в демократию?

— В авторитарную и гарантированную демократию.

— Ты очень изменился, Фелипе.

— Почему ты так говоришь?

— Я помню тебя открытым, отвергающим культ любого рода, пусть немного циничным, критикующим все и вся, саркастичным и блестящим.

— Во многом я таким и остался, Виктор. Но к старости люди должны определиться. Я всегда был монархистом, — улыбнулся Фелипе. — В любом случае, друг мой, будь осторожен с высказываниями.

— Я осторожен, Фелипе, со всеми, кроме друзей.

Чтобы хоть как-то облегчить тяжелую ситуацию с платной медициной, Виктор стал работать волонтером во временной амбулатории в одном из самых нищих пригородов Сантьяго, которые появились и умножились полвека назад в связи с эмиграцией из деревень и прекращением добычи селитры. Там, где работал Виктор, скученно жили около шести тысяч человек. Вот где можно было ясно ощутить пульс репрессий, всеобщего недовольства и злобы даже среди самых мирных людей. Его пациенты жили в хижинах из картона и досок с утрамбованным земляным полом, без водопровода, электричества и канализации, летом в пыли, зимой в грязи, среди помоек, вместе с бродячими собаками, крысами и мухами. Большинство были безработными и добывали гроши, занимаясь чем-нибудь совсем безнадежным, чтобы как-то выжить: собирали на помойках пластик, стекло и бумагу, выполняли самую тяжелую поденную работу, какую только могли найти, что-то сбывали с рук или воровали. Правительство планировало покончить с этой проблемой, однако решение все время откладывалось, и в какой-то момент была выстроена стена, скрывающая это жалкое зрелище, не украшавшее город.

— Кто потрясает больше всех — это женщины, — рассказывал Виктор Росер. — Они несгибаемые, жертвенные, более воинственные, чем мужчины, матери не только для своих сыновей, но и для тех, кого они приютили под своим кровом. Они терпят алкоголизм и насилие от мужчин, которые их же и бросают, но ничто не может их сломить.

— Но им хоть как-то помогают?

— Да, церкви оказывают помощь, особенно евангелисты, а еще общественные организации и волонтеры, но меня беспокоят дети, Росер. Они растут бог знает как, часто ложатся спать голодными, редко посещают школу, так что в подростковом возрасте у них нет иного будущего, кроме как вступить в банду, употреблять наркотики или просто оказаться на улице.

— Я знаю тебя, Виктор. И знаю, что ты получаешь наибольшее удовлетворение именно там, и ни в каком другом месте, — заметила она.

Это была правда. За три дня работы в этой общине, где он по очереди работал вместе с двумя медсестрами и другими врачами-идеалистами, Виктор был полон энтузиазма, как в юности. Он возвращался домой с сжавшимся сердцем, узнав множество трагических историй, усталый как собака, но ему снова хотелось вернуться в амбулаторию. Цель жизни была такой же ясной, как во времена Гражданской войны, когда его роль на земле была понятна и неоспорима.

— Видела бы ты, как организована жизнь этих людей, Росер. Кто что может, несет в общий котел, и потом они что-то варят в огромных кастрюлях на костре прямо на улице. Смысл в том, чтобы каждому досталась миска горячего супа, но бывает, что на всех не хватает.

— Теперь я знаю, куда уходит твоя зарплата, Виктор.

— Там не только еды не хватает, Росер, в амбулатории нет самого необходимого.

Он объяснил ей, как жители поддерживают порядок, чтобы не навлекать на себя полицию, которая имеет обыкновение пускать в ход боевое оружие. Несбыточная мечта — иметь собственную крышу над головой и клочок земли, где можно обустроиться. Сначала люди просто занимали какой-нибудь участок и яростно сопротивлялись, если их пытались с него согнать. «Захват» начинался с того, что появлялось несколько человек, потом еще и еще, и потихоньку растягивалась нескончаемая процессия, люди везли нехитрые пожитки на тачках и тележках, несли сумки через плечо, тащили строительные обломки, пригодные для того, чтобы соорудить крышу над головой, коробки, одеяла, несли на плечах детей, а сзади плелись собаки, и когда власти обо всем этом узнавали, там уже жили тысячи человек, готовых защищать свои позиции, хоть это и могло обернуться для них самоубийством в те времена, поскольку силы правопорядка могли въехать в подобное поселение на танке и расстрелять всех картечью, ни на секунду не усомнившись в том, что они поступают правильно.