У кромки моря узкий лепесток

— Хватит с меня, я чувствую себя здесь чужой. Давай вернемся в Чили. Там мы дома.

Виктор тяжело вздохнул и наклонился, чтобы поцеловать ее.

— Мы так и сделаем, при первой возможности, Росер, обещаю. Но сейчас мы вернемся в Венесуэлу.

Прошло еще много лет, прежде чем он смог выполнить свое обещание, а пока они жили в Венесуэле, там же, где и Марсель и где у них была работа и друзья. Чилийская колония разрасталась день ото дня, поскольку, кроме высланных политических, прибывали и другие люди в поисках экономических возможностей. В квартале Лос-Палос-Грандес чаще слышался чилийский акцент, чем венесуэльский. Большинство вновь прибывших жили своей общиной, зализывая раны и не отрываясь от ситуации в Чили, где не было ни малейших признаков к изменению, несмотря на ободряющие новости, курсирующие из уст в уста и никогда не подтверждавшиеся. Правда была в том, что диктатура держалась твердо. Росер убедила Виктора принять эту жизнь как единственный здоровый способ состариться. Нужно жить каждым днем, пользуясь тем, что предлагала им эта прекрасная страна, благодарить ее за радушный прием и предоставленную работу, а не пытаться искать радости, копаясь в прошлом. Возвращение в Чили откладывается, но не надо рушить настоящее, даже если желанное будущее наступит не скоро. Это помогло им не увязнуть в ностальгии и в бесплодной надежде и научило искусству жить, широко распахнув душу, не ища виноватых, и это был лучший урок, усвоенный ими в Венесуэле. За десять лет, прошедших после шестидесятилетия, Виктор изменился больше, чем за всю прошлую жизнь. Он объяснял это своей неутихающей влюбленностью, неутомимой борьбой Росер с острыми гранями его характера, чтобы держать в тонусе его моральный дух, а еще позитивным влиянием карибской бесшабашности, как он называл умение расслабляться, этой основной черты местного характера, которая уничтожила его серьезность если не навсегда, то по крайней мере на несколько лет. Он научился танцевать сальсу и играть на пианино в четыре руки.

Тогда же Виктор Далмау снова встретился с Офелией дель Солар. На протяжении многих лет до него доходили отрывочные сведения о ней, но он ни разу ее не видел, они принадлежали к разным социальным кругам, и к тому же большую часть жизни она проводила в других странах, учитывая профессию ее мужа. Кроме того, он избегал ее, опасаясь, что жар обреченной любви молодости рассыплется искрами и нарушит порядок его жизни или отношения с Росер. Он так и не мог понять, почему Офелия отрезала его решительно, без объяснений, если не считать короткого письма, написанного избалованной девушкой, пропускавшей занятия ради свиданий с ним в невзрачных гостиницах. Он никогда не воспринимал ее как взрослую женщину. Вначале, после сожалений и затаенных проклятий, он ее возненавидел. Он приписывал ей худшие черты представителей ее класса: безответственность, эгоизм, высокомерие, снобизм. Позднее все это ушло и осталось только приятное воспоминание о самой красивой женщине, о ее неуловимой улыбке, о ее кокетстве. Он редко думал об Офелии и не стремился что-нибудь о ней узнать. В Чили, до диктатуры, он иногда слышал о переменах в ее судьбе, в основном из замечаний Фелипе дель Солара, с которым виделся пару раз в год, натянуто демонстрируя дружбу, державшуюся только на благодарности Виктора. Несколько раз он видел напечатанные в газетах неодобрительные статьи о ней в светской хронике, но не в разделе об искусстве; ее работы были неизвестны в Чили.

— Что ж, такое происходит и с другими национальными талантами, особенно если это женщина, — заметила Росер, когда однажды привезла с гастролей в Майами журнал с живописными работами Офелии, помещенными в центре на нескольких цветных страницах. Виктор внимательно рассмотрел две фотографии художницы, напечатанные там же. Глаза были все те же, однако во всем остальном Офелия сильно изменилась; возможно, дело было в предательской камере.

Росер принесла новость: в Каракасе, в театрально-концертном зале «Атенео», открывается выставка последних работ Офелии дель Солар.

— Ты заметил, она носит девичью фамилию? — спросила Росер.

Виктор ответил, что так было всегда, многие чилийские женщины так поступали, к тому же Матиас Эйсагирре уже несколько лет как умер; если Офелия не брала фамилию мужа, когда тот был жив, с какой стати ей это делать, став вдовой?

— Ладно, пусть так. Сходим на открытие, — сказала Росер.

Первой реакцией Виктора было отказаться, но победило любопытство. На выставке было представлено всего несколько картин, но она занимала три зала, поскольку каждая была величиной с дверь. Офелия так и не избавилась от влияния Гуаясамина, выдающегося эквадорского художника, у которого она училась; ее картины были похожи по стилю — крупные мазки, темные линии и абстрактные фигуры, однако в них не было того гуманистического посыла, отрицания жестокости или эксплуатации людей, отражения исторических или политических конфликтов. Это были чувственные изображения объятий, иногда весьма красноречивые, хотя порой несколько вычурные и неестественные, или образы женщин, отдающихся наслаждению или охваченных страданием. Виктор смотрел на них, немного сбитый с толку, ему казалось, они не соответствуют его представлению о художнице.

Он помнил Офелию во времена ее юности — избалованную, изобретательную и порывистую девушку, которая однажды в него влюбилась. Тогда она рисовала акварельные пейзажи и цветочные натюрморты. Он знал о ней только то, что когда-то она сначала стала женой, а потом вдовой одного дипломата; ее жизнь соответствовала стандартам ее класса, и она жила в полном согласии со своей судьбой. Однако эти картины открывали неуемный темперамент и потрясающее эротическое воображение, как будто страсть, которую он разжег в ней в жалких гостиницах, где они занимались любовью, она задушила внутри себя и единственный клапан, через который она могла прорваться, были кисти и холст.

Картина, единственная, висевшая в последнем зале галереи, произвела на него глубокое впечатление. На ней был изображен обнаженный мужчина с винтовкой в руках, в черно-белых тонах на сером фоне. Виктор изучал ее несколько минут, взволнованный непонятно почему. Он подошел ближе, чтобы прочитать название: «Ополченец, 1973».

— Она не продается, — услышал он голос рядом с собой. Это была Офелия, постаревшая и поблекшая, совсем не похожая на ту, которую он помнил, и на ту, которая была известна ему по немногим фотографиям.

— Эта картина — первая из серии и означает для меня конец определенного этапа, поэтому я ее не продаю.

— Это год военного переворота в Чили, — сказал Виктор.

— Она не имеет ничего общего с Чили. В том году я не занималась живописью.

До этого момента она ни разу не взглянула на Виктора и смотрела только на картину. Повернувшись к нему, чтобы продолжить разговор, она не узнала его. С тех пор как они были вместе, прошло более сорока лет, и ей не довелось видеть его фотографии, так что за все это время она ни разу не видела, каким он стал. Виктор протянул ей руку и представился. Несколько секунд Офелия пыталась отыскать в памяти это имя, и, когда ей это удалось, она удивленно вскрикнула, и Виктор окончательно убедился в том, что она понятия не имеет, кто он такой. Груз несчастной любви, что он хранил в своем сердце, не оставил в ней никакого следа. Он пригласил ее выпить что-нибудь в кафетерии и пошел за Росер. Увидев их вместе, он обратил внимание на то, что время обошлось с этими женщинами по-разному. Он полагал, что Офелия, красивая, раскованная, богатая и утонченная, должна была бы лучше противостоять прожитым годам, однако она выглядела старше Росер. Ее поседевшие волосы казались опаленными, руки были неухоженные, а плечи ссутулились, на ней был длинный льняной балахон терракотового цвета, свободного покроя, чтобы скрыть лишние килограммы, на плече — огромная гватемальская сумка из разноцветной ткани, на ногах — сандалии, как у монахов-францисканцев. Впрочем, она все еще была красива, голубые глаза сияли, как в двадцать лет, легкий загар на лице, покрытом морщинками, объяснялся долгим пребыванием в солнечных странах. Росер, которая никогда не была тщеславной и не привлекала внимание своей красотой, закрашивала седину и красила губы, следила за руками, осанкой и весом; она была одета в черные брюки и белую блузку, как всегда, в духе классической элегантности. Она приветливо поздоровалась с Офелией и извинилась, что не может пойти с ними, так как должна срочно бежать на репетицию оркестра. Виктор обменялся с ней испытующим взглядом, полагая, что она хочет оставить его наедине с Офелией, и почувствовал приступ паники.

В патио зала «Атенео», сидя за столиком среди современных скульптур и тропических растений, Офелия и Виктор прожили один из самых важных дней за все эти сорок лет, однако ни разу не упомянули о страсти, охватившей их много лет назад. Виктор не решался затрагивать эту тему и тем более просить запоздалых объяснений — это казалось ему унизительным. Она тоже этого не касалась, поскольку единственным мужчиной в ее жизни был Матиас Эйсагирре. В сравнении с необыкновенной любовью, которая была у нее с ним, короткое приключение с Виктором было детской забавой и забылось бы совсем, если бы не маленькая могилка на деревенском кладбище в Чили. Об этом она тоже не сказала Виктору, потому что эту тайну она разделила с мужем. Груз своей ошибки она пронесла без огласки, как велел ей падре Висенте Урбина.

Они проговорили несколько часов, как старые друзья. Офелия рассказала ему, что у нее двое детей и она прожила тридцать три счастливых года с Матиасом Эйсагирре, который любил ее так же сильно, как настойчиво преследовал ее когда-то своими ухаживаниями. Она тоже любила его, причем так сильно, что детям порой казалось, будто они лишние.

— Он мало изменился, он всегда был спокойный, великодушный и невероятно мне предан; с годами его достоинства только укреплялись. Я помогала ему, как могла, в его работе. Дипломатия — трудная вещь. Каждые два-три года мы меняли страну, нужно было переезжать, оставлять друзей и снова начинать жизнь в другом месте. И для детей это тоже было нелегко. А самое неприятное — это светская жизнь, я не гожусь для коктейлей и продолжительных застолий.

— Тебе удавалось рисовать?

— Я пыталась, но не очень получалось. Всегда находились более важные или более срочные дела. Когда дети разъехались учиться по университетам, я объявила Матиасу, что выхожу на пенсию как мать и жена и собираюсь посвятить себя живописи всерьез. Он оставил меня в покое и больше не просил сопровождать его на светские мероприятия, что было для меня самым трудным.

— Он и правда уникальный человек.

— Жаль, что ты не был с ним знаком.

— Однажды я его видел. Он поставил печать на мои въездные документы в Чили, куда я прибыл на «Виннипеге» в тридцать девятом. Я никогда этого не забуду. Твой Матиас был очень порядочный человек, Офелия.

— Он одобрял все мои замыслы. Представь себе, он брал уроки, чтобы разбираться в моих работах, поскольку ничего не понимал в искусстве, и профинансировал мою первую выставку. Шесть лет назад он умер от проклятого сердечного приступа, и я до сих пор плачу каждую ночь оттого, что его нет рядом со мной, — поведала Офелия в порыве сентиментальности, заставившем Виктора покраснеть.

Она добавила, что с тех пор полностью освободилась от обязанностей, мешавших ер призванию; она жила, словно крестьянка, на участке земли в двухстах километрах от Сантьяго, где ухаживала за фруктовыми деревьями и разводила длинноухих карликовых коз, которых продавала, как талисманы, и без конца рисовала. Она не покидает мастерскую, разве что ездит к детям — в Бразилию к сыну, в Аргентину к дочери, — или на выставки, или раз в месяц навещает мать.