У меня к вам несколько вопросов

Мы действительно много времени проводили вместе, но нет — вы никогда не клали мне потную ладонь на коленку. В колледже как-то раз одному преподавателю вздумалось признаться мне у себя в кабинете, что самым эротическим переживанием в его жизни было смотреть, как одна француженка намыливала себе небритые подмышки. Вы никогда не говорили мне ничего такого, никогда не звали присесть за ваш стол, чтобы показать что-то на вашем компьютере, пока вы дышали бы мне в ухо. Слава богу.

Хотя, напоминала я себе, если вы не позволяли себе чего-то такого со мной, это не значит, что вы не делали этого с другими девушками, не такими бдительными, не такими колючими.

Не раз перед тем, как поднимался занавес в день премьеры, вы смотрели на меня и говорили: «Ты держишь мою карьеру в своих руках».

Вы считали дико остроумным коверкать мое имя в расписании репетиций: «Бодди! Боуди! Боти!» Вы рассказали мне, в ваш первый год, о крошечной государственной старшей школе, в которую вы ходили в Миссури, и что мне запомнилось — мы сидели перед телевизором на коричневом вельветовом диванчике в вашем рабоче-оркестрово-хоровом кабинете и смотрели старые кассеты с прежними «Причудами», — это что некоторым людям суждено проделать большой путь от родных мест. Вы не имели в виду две трети богатых ребят из Грэнби, в коротких штанишках повидавших Европу. Вы имели в виду тех, кому нужно вытащить себя из маленьких городков, тех, чьи амбиции слишком велики для мест, где они родились. Это было не совсем про меня; это Северн Робсон забросил меня сюда из Броуд-Рана, штат Индиана. Но мне было очень приятно, что вы считали меня такой целеустремленной. Когда подросток видит, что кто-то считает его особенным, он чувствует себя особенным — и вскоре ваше представление обо мне стало частью моего имиджа. Когда я с кем-нибудь встречалась в двадцать с чем-то, я говорила, что выбралась из Броуд-Рана по собственному выбору. Я в это верила.

Позже я стала честней: мои амбиции были не старше Грэнби, не они привели меня в Грэнби. Мои амбиции родились в Грэнби. Они проросли в этих замшелых лесах, как грибы.

Вы сказали: «Это первое место, куда ты перебралась сама. Это значит, оно твое».

Я ничего не сказала — не потому, что была не согласна, а потому, что мне хотелось плакать от благодарности.

Вы сказали: «Ты можешь подумать, что Грэнби, скорее, для тех ребят, чьи деды здесь учились. Но ты выбрала эту школу, и потому она твоя».

Над вторыми «Причудами» мы работали вместе, и вы спросили, почему я предпочитаю работать за сценой. Я сказала: «О боже, никто не захочет слушать, как я пою!»

Вы сказали: «Я говорю о более важных вещах. Режиссуре. Сценариях. Разве тебе не интересны фильмы? Не думаю, что твоя судьба — быть девушкой за сценой. Я думаю, ты в итоге будешь командовать всем этим».

Я могу оглянуться и понять, как кто-то из школьниц мог из-за этого влюбиться в вас. Но я вынесла из этого кое-что совершенно другое. Прежде всего, новый взгляд на себя. Ощущение новых возможностей. Карьеры, в конечном счете.

А что насчет Талии, так явно увлеченной вами с самого своего появления в кампусе? Не знаю, обсуждала ли она вас с кем-то еще, но со мной она то и дело вас вспоминала. Ведь я, в конце концов, должна была владеть «закрытой информацией». Или, во всяком случае, моя причастность к вам служила удобным предлогом, чтобы затрагивать вас в разговоре.

Той осенью в Новой часовне состоялся совместный концерт нашего хора с Нортфилд-маунт-хермон.

Месса или что-то подобное, длинное и классическое, и по какой-то причине — может, потому что, как заметила Присцилла Мэнсио, у нас была вечная нехватка поющих мальчиков, — вы не только дирижировали полконцерта, но и солировали, когда дирижировал парень из НМХ. Вы раскачивались под музыку во весь рост, вибрируя от широко открытого рта до самых ступней. Вы были в таком самозабвении, в таком пафосном упоении, что я сперва решила, вы прикидываетесь. Но Талия позади вас, в группе сопрано… Я видела, как она смотрела на вас. Это было не просто восхищение: она за вас переживала, ваш успех глубоко волновал ее.

Естественно, что сплетни о Талии и каком-то учителе перекинулись на вас. А также на мистера Дара и мистера Уайсокиса, ее теннисного тренера. Возможно, потому что Талия была из тех девушек, которые касаются плеча любого мужчины, с которым разговаривают. Мы верили во все, хотя бы для того, чтобы посплетничать. (Я, разумеется, вносила свой вклад, сообщая Фрэн и Карлотте о каждом случае, когда я заходила к вам в кабинет и видела там Талию, рассевшуюся на диване без туфель.) Кроме того, не довольствуясь одними сплетнями, мы распространяли истории — и даже верили в них — об учителях, терявших голову от школьниц, учителях, пялившихся на ноги девушек. Но ведь не может быть, чтобы все это было правдой, и с годами ко мне пришло понимание, что это были незрелые фантазии, объяснявшиеся нашей уверенностью в том, что мир вращается вокруг нас.

Я вспоминала о репетиции «Причуд» на четвертом курсе, когда нас всех вытащил из театра Бендт Йенсен, наш датский ученик по обмену. Возможно, вы не помните Бендта, который пробыл с нами всего год; почему я сама его помню, так это потому, что он был великолепен, и это твердый факт. Копна светлых волос, казавшихся нарисованными, ямочка на подбородке.

Бендт тем вечером опоздал на репетицию, и, когда вы спросили его, что случилось, он стоял такой смущенный, с широко раскрытыми глазами, и объяснял, что увидел нечто такое — он не мог подобрать слова — столько таких… столько мелких НЛО? И как только он это сказал, сразу покраснел, но все были готовы поверить ему, все уже вставали со своих мест, спрыгивали со сцены, а вы возмущались с напускным недовольством, скрывавшим ваше настоящее недовольство.

Мы высыпали наружу и сгрудились на ступеньках и на тротуаре, уставившись на пустой холм за театром, на котором ребята играют в межсезонье в уиффлболл. Лето еще не кончилось, но было уже достаточно поздно, чтобы опустились нью-гемпширские сумерки.

«Там были, — сказал Бендт и словно попытался, безуспешно, рассмеяться над собой. — Там были типа сотни маленьких… я не знаю чего… вон!»

И он радостно указал на десятки внезапно вспыхнувших желтоватых огоньков на лесной опушке.

«Чувак, — сказал кто-то. — Ты никогда не видел светлячков?»

Очевидно, не видел. Бедняга Бендт никогда даже о них не слышал, и у него не укладывалось в голове, что живое существо может вот так светиться. Я помню, как подумала среди всеобщего веселья, что поняла, в чем дело. Просто, боже мой, если ты не знал, что существует что-то подобное, то да, твой разум порождал самые вероятные, самые странные, самые жуткие ассоциации.

«Они светятся, чтобы привлечь партнеров», — сказал кто-то и пояснил, что мы вообще-то наблюдаем, по сути, ночной клуб светлячков. Мы стали носиться, пока не поймали несколько светлячков, чтобы Бендт увидел их вблизи. Макс Краммен бросил одного на тротуар и раздавил, размазав свет по асфальту, а мы все кричали, веля ему перестать.

Когда мы вернулись, вы все так же сидели за пианино, а Талия облокачивалась на него, словно клубная певичка. Она одна из всех осталась с вами. В тот год в «Причудах» участвовала Карлотта, она пела «Плач Аделаиды» с непринужденным нью-йоркским акцентом, разбавленным вирджинским, от которого никак не могла избавиться. Перед тем как я вернулась в кабинку, она прошептала: «Кое-кто исполнял тут свой брачный танец».

Позже, в общаге, добавились новые подробности (или нам это привиделось?): как вы терли шею, словно стирая губную помаду, а ваши щеки горели.

Если мы считали, что вы отвечали Талии взаимностью, почему мы не сказали никому из взрослых? По правде говоря, даже если бы вы целовались с Талией прямо на репетиции, нам бы просто не пришло на ум что-то сказать об этом, так же как мы ничего не говорили о Ронане Мёрфи, у которого в комнате было больше кокса, чем у колумбийского наркобарона. Не по моральным соображениям, а потому, что это казалось одним из множества секретов этого мира, к которым мы теперь приобщились, секретов, с которыми надо жить. И, может, еще потому, что на каком-то уровне мы понимали, что наши предположения не выдержат проверки.