У нас остается Россия

И вот в этом чистом поле, оставленном прежним читателем («чистом», конечно, условно, оставили не все), начал появляться новый читатель, или переродившийся в измененных условиях, или принявший в душу семена смятения и безысходности. Погребальная литература как часть, притом активная часть, сегодняшнего постмодернизма, приобрела известность не потому только, что работала напористей других, работала локтями, пробиваясь к популярности, и не от какого-то особого таланта авторов, затронувших чувствительную струну в сердцах людей, а по причине, прямо исходившей из очевидности: смерть в России превзошла жизнь, умирающих больше, чем рождающихся. Повеяло тленом - и внутри его тотчас зашевелились черви, как продукт разложения некогда здорового тела. Признавай, не признавай их, а они есть. Не больно эстетического вида, но свою работу выполняют. И читают сегодня представителей такого рода словесности больше, судя по тиражам их книг, чем Виктора Лихоносова, Василия Белова и любого из нас. Таковы культурнопотребительские реалии в России конца столетия - как закономерно наступившие после катастрофы, так и искусственно поддерживаемые, взращиваемые, чтобы продолжать посрамление жизни.

Я взял сейчас крайнее направление в объединенной темно-грязной литературе, чья продукция, назойливая и вызывающая, обильно рассеивается по всем градам и весям. Впрочем, единственным крайним направлением ее считать нельзя. Таких крайних, перехлестывающих одно другое изобилием скверны, немало. И все они находят спрос. Понятно, что это пристрастие к ним болезненное и временное, как только оздоровеет жизнь, оно отступит. Оно уже и сегодня опаздывает относительно происходящих перемен. Россия выстояла, в этом больше нет сомнения. Она выстояла, если говорить, смещая времена, и о будущих, не менее тяжких и коварных испытаниях. Как вдохновение, поднимается в людях воля снять с себя проклятие, наложенное нечистыми умами. Среди тьмы прислужничества появляются прокуроры, ищущие справедливого закона для преступников, губернаторы, радеющие за свои земли, а в правительстве объявляются лица, глядящие на Россию ответственно. Это что-то да значит!

У нашего писательского союза не запятнанные перед Отечеством перо и честь во все минувшее окаянное десятилетие. Мы не отступили от праведности и совестности литературы. Кажется, тот же В. Розанов сказал о славянофилах, что они звонили в колокольчики, в то время как в стране гудел набат, призывающий совсем к иным действиям. Должно быть, и мы звонили в колокольчики, но не из робости или малосилия, а оттого, что слишком густо был набит злом сам воздух. Но не предали мы ни земных, ни небесных крепостей, на которых стоит Россия, ни святынь наших, ни души, ни оружия, ни товарищей...

Я не напрасно заговорил о новой литературе и новых читателях. Нет нужды оговариваться, что жизнь, в какой бы трясине она ни купалась, все равно идет вперед и обновление литературы (в тематике и художественных средствах) неизбежно. Талант не имеет клеточного состава, но и он под влиянием внешних условий способен видоизменяться. Но изменения изменениям рознь. Там, на той стороне литературы, где свобода самовыражения творит «чудеса», читателей сегодня больше, и книги выходят легче. Ну и что стоит нагнуть в ту сторону перо? Нутро не пускает? Подскоблить нутро от наростов, сделать что-то вроде пластической операции. Язык не дает? Подцензурить язык, чтобы всяких бабушкиных зарослей поменьше. Полный переход туда, как правило, у нашего брата не получается. Не та порода, да его там и не примут как равного. Однако поклониться чужим пенатам из желания понравиться, позубоскалить над промашками природы в изобретении русского человека, позволить героям «мать-перемать» или обучить их новоязу, выпить в мертвецкой, укладываясь с женщиной в постель, пригласить для услуг читателя - ну что тут такого? Да на новых воздухах это все просто необходимо!

В мире, где торгуют государствами, мелкая спекуляция действительно неизбежна. Но чтобы спекуляция называлась спекуляцией, нужно, чтобы рядом незыблемо держала за собой место праведная жизнь.

Повторю: народ наш спасался во все времена исконными путями. У исконного, самобытного, родного есть все для праведной, удобной, безбедной и красивой жизни. Раз -мер нашей души и свойство нашего характера слеплены им и для него. Как бы ни изгибали наши перерожденцы спины, в какие бы одежды ни рядились, в какую бы привозную ипостась ни ударялись - везде они будут чужаками и межеумками, повсюду на них будет проступать клеймо вора, обворовавшего самого себя.

Вот там, в родном, и надо искать читателя. Оттуда он и придет. Не заманивать его, не заискивать, не повышать голоса, а выдохнуть из души, как «мама», чистейшее слово, и так выдохнуть, чтобы высеклись сладкие слезы и запело сердце.

Мы умеем это делать. И мы обязаны это сделать.

1999

НАРОД, ОН СВОЙ, А ЖИВЕТ СТОРОНОЙ¹⁷

«Оголодавший, нищий народ, живущий на семи ветрах, не в силах заинтересованно-вдумчиво осуществлять дело народоправства, ему впору чиниться добывать кусок хлеба, осмотреться. И как ни трудно это будет иным, верующим в целебную силу народоправства, - им придется на опыте убедиться, как народ, отброшенный к XIV веку, займется первичной кладкой на пепелище, передав “государственное” немногим, верным, - возможно, что и с наказом. Затейливая резьба будет потом навешена, когда подведут под крышу. Строить будут под “кнутьями” Неприятное это слово. Не под ременными кнутьями рабского застенка, не под ядовито-острыми кнутьями соблазна, каким недавно гнали народ под веселую музыку к могиле, а под кнутьями жестокой необходимости».

Это Иван Шмелев, 1924 год, когда русские люди и внутри России, и в зарубежье начали предполагать и планировать, как, какими силами и средствами удастся поднять из жестокой разрухи их уцелевшее Отечество. Припоминая эти слова, снова и снова приходится только диву даваться тому, во-первых, с каким постоянством самоубийственные порывы раз, а то и два раза в столетие сбивают Россию с назначенной орбиты, и тому, во-вторых, как во все более изнурительном и все более самоотверженном порыве поднимают ее на ту же высоту. Всякий раз одно и то же: Россия плоха, жить в этой стране нельзя, ее следует немедленно перекроить по передовым «колодкам», и всегда заводилы такого переустройства выскакивают из «троянского коня» (в последний раз «троянским конем» оказался Кремль), устраивают грабеж и насилие, превращают Россию в «дикое поле» и, сделав свое дело, уходят в удобное и безопасное укрытие. И всякий раз дело спасения достается национальным, коренным силам. Бьет колокол тем же самым тревожным и подгоняющим боем, что и при пожаре, и сельский и городской миры поднимаются на общую и неотложную работу собирания из осколков в целое и живое. Родина-мать зовет, и все сыновье, что дышит с нею в один лад, выходит на этот зов. Так было после Смуты, после революции, после войны. Так могло быть и сегодня. Но сегодня Родина-мать все еще молчит, не в силах произнести собственное слово, боясь, что из того, что способна она сейчас выговорить, составится не четкий призыв, а растерянный стон.

Она способна воззвать лишь в том случае, когда все кругом - пусть в жестоких ранах, страданиях, болях, но и в молитве и любви, но и в разбуженном ожидании - будет услышано своими, и та мучительная и долгая истяга, к которой она позовет, будет во имя своего. Только такой голос, весь вынесенный наружу, без единой трещинки, где могла бы спрятаться недоговоренность, и способен собрать в народ его разрозненные группы, только он и способен сотворить чудо и мобилизовать на необъятную страду всех, кому на роду написано служить России. Но нет такого призыва. Сегодня, похоже, ведут дело к тому, чтобы спасти Россию без участия народа в спасительной работе, а затем, якобы спасенную, подарить ее народу. Но это будет уже и не Россия, и это будет уже и не народ. Это - отдать в дети тех, кого лишили матери, и говорить о благосостоянии по окрепшему меню.

Ошибаются те, кто поверил, будто после 11 сентября, когда таранили Америку, история отстояла себя и свое право развиваться таинственными собственными путями, отдельными для Запада и Востока, Юга и Севера. Напротив, события 11 сентября, и сейчас это все заметней, еще больше подтолкнули стремление к строительству полностью контролируемого глобального мира. И, чтобы не оказаться в нем, требуются не только молодежные протестные мятежи, но и решительная воля государств. Мир изменился, и национальную самобытность какого бы то ни было народа за «железным занавесом» сегодня не удержать. Границы разгораживаются, валюты сливаются, диктат объединенной империи сильных по отношению к слабым и непокорным становится все более беспощадным.

Глобализация - это все вместе и все против всех, жестокий закон естественного отбора и ступенчатого выживания, звериная конкуренция, могила всего индивидуального и заповедного, окончательная инфильтрация души и воли. Вновь подступает со своей страшной материальной правдой Великий Инквизитор из «Легенды...» Достоевского:

«О, никогда, никогда без нас они (простолюдины.
– В. Р.) не накормят себя.

Никакая им наука не даст хлеба, пока они будут оставаться свободными (свободными в своей вере и любви к Христу.
– В. Р.), но кончится тем, что они принесут свою свободу к ногам нашим и скажут нам: “Лучше поработите нас, но накормите нас”. Поймут наконец сами, что свобода и хлеб земной вдоволь для всякого - вместе немыслимы... Убедятся тоже, что не могут быть никогда свободными, потому что малосильны, порочны, ничтожны и бунтовщики. Ты обещал им хлеб небесный, - обращаясь к Христу, продолжает Великий Инквизитор, - но, повторяю опять, может ли он сравниться в глазах слабого, вечно порочного и вечно неблагодарного людского племени с земным?»

И вот в этот-то оголенный циничный мир, где идет торгашеский промен духовных даров на дары вещественные, шантажируют хлебом и выдают индульгенции на жизнь, где «нет преступления, а стало быть, нет и греха», а права человека выше прав народа, в эту плавильную печь, где из всякого своеобразия, и прежде всего из национального, вырабатывается стандартный продукт, - вот туда-то и вталкивается теперь торопливо Россия для соответствующего обжига и формовки. И делается это с той же рьяностью и бесшабашностью, с какой уже проводился в начале минувшего века социальный эксперимент, - не потрудившись заглянуть в личную карточку народа: кто он и откуда, что для него хорошо и что нет.