У нас убивают по вторникам (сборник)

– А кто вы? – спросила Анна Антоновна.

– Да ладно, – махнул рукой Тощинский, – нечего придуриваться! Меня вся страна знает.

– А я не знаю.

– Ну перестань, перестань, – даже поморщился Тощинский от такой явной лжи. – Меня по телевизору каждый день показывают.

– Я телевизор лет двадцать не смотрю, – сказала женщина.

– И газеты не читаете?

– Не читаю.

– И фамилию мою не слышали?

– Нет.

Бог знает, в самом ли деле Анна Антоновна ничего не слышала о Тощинском, фамилию которого, действительно, не знали только грудные младенцы, или ей хотелось таким образом защитить свое достоинство, факт остается фактом – она не признавалась.

– Объясните ей! – приказал Тощинский помощникам и охранникам.

Те, как умели, объяснили.

– Очень приятно, – сказала Анна Антоновна. – А документы можно посмотреть?

Тощинский выпучил глаза и побагровел. Врач, присутствовавший в свите, лихорадочно вспоминал, какие лекарства имеются в его походной аптечке. Но Тощинский справился с приступом остолбенения, вырвал из кармана красную книжечку, раскрыл, сунул в глаза Анне Антоновне.

– На! Пропуск в рай – и то меньше значит! Мне по статусу положено отдельное купе, поняла?

– Так идите и займите любое, – хладнокровно ответила Анна Антоновна. – А мой билет на это место в этом купе, и я никуда не уйду.

Тут как раз подошел Галкин и, понаблюдав немного, благоразумно удалился. И рассказал Маше и Людмиле, что какая-то странная женщина не хочет уходить со своего места, да к тому же не узнает Тощинского.

– Стас! – завопил Тощинский, обращаясь к шкафообразному мужчине, который мог пройти в дверь только боком. – Выкинь ее отсюда! Выведи и расстреляй! Живо!

– Женщина, пойдемте, – сказал Стас почти мягко и протянул Анне Антоновне руку.

Но та, миниатюрная, быстро влезла с ногами на диван, забилась в угол и закричала:

– Безобразие! Нападение на человека! Я защищаться буду!

И она выхватила из сумочки маникюрные ножницы.

Стас застыл. Он был человеком женатым и знал, что рассерженная женщина с ножничками в руках страшнее террориста с автоматом. В того, по крайней мере, можно сразу же выстрелить, а в женщину стрелять не с руки. Тощинскому хорошо, у него депутатская неприкосновенность, а Стаса и посадить могут за превышение необходимой обороны.

– Между прочим, – раздался вдруг из соседнего купе стариковский, но громкий и ясный голос человека, привыкшего к публичным выступлением, – я готов быть свидетелем по делу об угрозе и нападении. Как адвокат и правозащитник обещаю большие неприятности!

– Это кто там еще? – поразился Тощинский.

– Да так, – ответил второй охранник, закрывая дверь в купе правозащитника.

Тощинский, человек смекалистый, понял, что легче сделать все чужими руками. Лучше служебными – чтобы был вид законности.

– Проводница! – закричал он. – Быстро сюда, у вас бардак тут!

Пришла Людмила. Маша следовала за нею, а за Машей шел и Галкин, правда, почти не видный из-за ее крупной фигуры.

– Здравствуйте, – официально сказала Людмила. – В чем дело?

– Найдите ей место! – приказал Тощинский. – Ваша железная дорога виновата, вы и разбирайтесь!

– Пассажир должен занимать место в соответствии с тем, которое указано в билете, – сказала Людмила. – Если место по какой-то причине не устраивает, проводник может по желанию пассажира предоставить ему другое при наличии свободных.

– Вот и предоставь – ей! – сказал Тощинский, снимая пиджак, уверенный, что дело уже решено.

– Желаете другое место? – спросила Людмила Анну Антоновну.

– Нет!

– Да что ты ее спрашиваешь, предоставь и все!

– Не имею права.

– Так. Последний день работаешь! – тут же пригрозил Тощинский Людмиле.

– Ничего подобного, – улыбнулась она. – Вы мне не начальство, я вас вообще не знаю.

– И эта туда же! Врать не надо, не надо врать! – взбеленился Тощинский. – Ну, одна может меня не знать, может, она в погребе жила, а ты-то! Ты в поездах ездишь, у вас тут радио, газеты!

– Ну и что? Я действительно вас не знаю.

– Тощинский я, дура! – заорал Виктор Эмильевич.

– Публичное оскорбление и хулиганство, статья первая, пункт «б»! – донеслось из-за стенки: правозащитник обладал не только звучным голосом, но и тонким слухом.

– Молчи! Идиоты какие-то! Устроили тут!

Тощинский раскричался не на шутку. Людмила почувствовала в это время щипок в талию, повернулась. Маша с удивленными глазами прошептала:

– Ты чего? В самом деле же нажалуется. Не уволят, ясно, но неприятности будут. И зачем ты говоришь, что его не знаешь?

– А чтобы проучить, – сказала ей на ухо Людмила. – Я думаю, Ольга в этом случае поступила бы так же.

Маша уже много знала о двоюродной сестре Людмилы, ее способностях и довольно благородных, хоть и странных, поступках. И ей вдруг захотелось тоже совершить благородный и странный поступок.

Потеснив корпусом Людмилу, она спросила громко и веско:

– Так, я не поняла, тут ссадить, что ли, кого-то надо? Мужчина, чего это вы безобразничаете? А? Вам тут не пивнушка, а вагон мягкого класса, между прочим! Приличные люди проезжают! А если что не нравится – на ближайшей станции милости просим, до свидания! И пишите письма в МПС. Есть вопросы?

Тощинский застыл. Он смотрел на Машу и не в силах был вымолвить ни слова. Потом, медленно поворачивая голову, будто перископ подводной лодки во вражеском море, обвел глазами присутствующих: не смеется ли кто? Но Анне Антоновне было не до смеха, Людмила смотрела твердо, Маша грозно, лица охранников были каменными, прочий персонал Тощинского куда-то попрятался и реакция его была неизвестна (слышалось, впрочем, прысканье из туалета и странные звуки из тамбура, но они не доходили до Тощинского). Испуганно улыбался лишь Галкин, но Тощинский его не видел.

– Я понял! – сказал наконец Тощинский. – Издеваться надо мной вздумали?

– Никто не издевается, – сказала Маша. – Кстати, вот у женщины билет есть, а ваш-то где?

Тощинский был настолько, как выражаются историки, описывающие крупные военные сражения, деморализован, что начал шарить по карманам, отыскивая билет. А его и не было, он был, как всегда, у кого-то из помощников.

– Где билет? – закричал Тощинский.

Но, похоже, тому, у кого был билет, было совсем плохо – из туалета доносились чуть ли ни рыдания и стон: «Не могу!»