У нас в саду жулики (сборник)

Оказывается, у Натальи Михайловны совсем и не желудок. Просто она с Толиком живет. И как-то даже и не по-человечески – дядя Вася все объяснил. И организм Натальи Михайловны этого не выдержал. Да Варвара Алексеевна и сама видела. Когда шла по «колидору». Толик в дверях стоял без штанов, а Наталья Михайловна намылилась в ванную.

Ну, надо же! А еще, называется, учительница! У самой Варвары Алексеевны муж погиб на фронте. Тридцать пять лет назад. И она ему с тех пор так и хранит верность. А эта, мало того что отправила на тот свет пять мужиков, – ей теперь еще и подавай молодого. Старая проститутка! И этот тоже хорош. Шахматист! А дядя Вася просто молодец, что сдал его в милицию. Да за такие дела его бы не помешало посадить. Вместе с Натальей Михайловной.

Варвара Алексеевна, как всегда, на посту – выглядывает из своей щели. А дверь в дяди-Васину комнату, тоже как всегда, настежь распахнута. На купленной недавно тахте плюшевое покрывало, но, в отличие от обычного, вместо коньяка с закусоном, на скатерти скромная сахарница; а вокруг сахарницы фарфоровые чашечки, на блюдечках. Федосья Павловна готовится к замужеству. Что ж, пора! Ведь недаром же в последнее время дядя Вася об этом только и трубит по телефону. Принимает поздравления. И вся квартира слышит. Будет теперь семьянином. А как-то на днях намекал и про комнату. «Да вот, должны дать… Ну, да… побольше… а то, понимаешь, даже холодильник некуда поставить… пришлось выставить в колидор…»

Дядя Вася расхаживает с видом метрдотеля, и на его рукаве не хватает разве что красной повязки. Сейчас приедет «Скорая помощь», и Наталью Михайловну отвезут в больницу.

…Наверно, уже давно звонят, но из коридора не слышно. А общего звонка нет. И теперь задубасили в дверь. Санитары. Такие амбалы и в белых халатах. Поставили на пол носилки и ушли. А выносить – долг родных и близких.

А вот и Наталья Михайловна. Ее ведут под руки старичок-профессор и старушка, что иногда наведывалась. На Наталье Михайловне напоминающее мешок пальто, как видно, даже ненадеванное и не по сезону легкое. Пуговицы на животе не сходятся. Патлы волос наспех прибраны и вот-вот выбьются и рассыплются по щекам. Старомодная шляпка съехала набекрень. А между зажатыми крест-накрест ладонями – со сломанным замком сумочка; из сумочки торчат исписанные каракулями листки.

Старичок со старушкой доводят Наталью Михайловну до носилок и останавливаются. Потом наклоняют. Наталья Михайловна не то чтобы сопротивляется, но, кажется, не совсем понимает, что происходит. Она как-то неуклюже плюхается на полотно и, склонив голову набок и еще крепче прижав к груди сумочку, застывает. Обутые в огромные башмаки ноги приходится перекидывать. Как поленья.

– Ну что, Толик, – весело командует дядя Вася, – поехали! – и, присев на корточки, хватает перекладины. Я тоже приседаю.

Дядя Вася шагает впереди, а я сзади. А между нами – наваленной грудой мотающаяся Наталья Михайловна.

Мы проходим между створками двери и поворачиваем. Сейчас потащим вниз. Наталья Михайловна лежит ногами вперед. Как покойник. Дядя Вася торопится. Ему как будто не терпится. Он чуть ли не прыгает через ступеньки. Сопротивляясь, я еле-еле плетусь.

Вот прошли площадку и проходим последний пролет. Голова Натальи Михайловны совсем от меня близко. Волосы уже выбились, а шляпка возле самого уха.

– О-о-х… о-о-х… – стонет Наталья Михайловна и даже не открывает глаз, – куда вы меня несете…– Держись, бабуся, держись… – добродушно посмеивается впереди дядя Вася. – Да мы еще на твоей свадьбе попляшем!.. – и, обернувшись в мою сторону, подмигивает.

У меня теперь будет друг

Сначала я ее даже и не узнал – неужели это Наталья Михайловна? Такая маленькая – словно ребенок. Куда девалась вся ее тучность? А ведь прошло всего две недели. Складки щек уже совсем не висят, и все черты лица как-то одновременно разгладились и заострились.

Только что здесь была Екатерина Степановна, а я сидел в вестибюле и ждал. Кудахтающим выводком впорхнули какие-то девицы. К своей подружке. И если бы не больничная одежда, то и не скажешь, что больная. Хихикали. Наверно, уже выздоравливающая. Потом шумной оравой ввалились молодые люди. К своему товарищу. А потом спустилась Екатерина Степановна и дала мне свой халат. Она разговаривала с врачом, и врач ей сказал, что дела не совсем веселые. Скорее всего, Наталья Михайловна больше уже к нам в квартиру не вернется.

Краем глаза я смотрю на соседнюю койку, их всего в палате две. На ней что-то бесформенное, но объемистое. И повернутое к стене. Вместо тапочек таз. На тумбочке возле койки Натальи Михайловны два оранжевых апельсина, а рядом с апельсинами пачка печенья. Я тоже хотел что-нибудь принести, но Екатерина Степановна сказала, что не надо. Все равно Наталья Михайловна ничего не ест.

Веточки вытянутых вдоль тела рук пепельно-желтые и точно из воска, они еще кажутся и голубоватыми; при неподвижности всего остального они так легки, что как будто летят. Уже где-то там, в пути. А глаза глядят прямо в потолок. Словно потолок – это небо.

Я склоняю над Натальей Михайловной голову и говорю:

– Наталья Михайловна… а, Наталья Михайловна…

Наталья Михайловна даже не шевелится, но по ее глазам, вернее, не по глазам, а по векам проходит движение, даже не движение, а только намек; сами же глаза, оторвавшись от потолка, чуть-чуть скашиваются на звук моего голоса.

И вдруг я вижу, что глаза у нее даже и не думали погаснуть, а такие же, как всегда, живые и неожиданно молодые. Значит, узнала.

– А, это вы… – Наталья Михайловна хочет ко мне повернуться, но силы ее уже давно оставили.

– Да лежите… лежите… – несуразно бормочу я и, понимая, что говорю совсем не то, пытаюсь нащупать что-то самое важное, единственное, что уже давно собираюсь сказать, да как-то всегда откладывал, все было некогда: принесу батон, вроде бы внимательно выслушаю, покиваю – и обратно к себе; и вот теперь как будто расплачиваюсь. – Ну, как вы… – и замолкаю.

– Вы знаете… – глаза Натальи Михайловны, хотя и вернулись на землю, где-то в глубине словно бы навсегда меня запоминают и успокаивают. – Тут собралась веселая компания… И что я вам скажу… здесь не лечатся, а отдыхают… как в доме отдыха… я это уже знала… давно… А к седьмому, представляете… все разбежались… и мне стало легче… И врачи тоже… все хотят встретить праздники дома… И сестрички… Я им говорю… ну, оставьте… у меня совсем не то… А на праздники не кололи… Спасибо дежурному… Выпил и пошел спать… народу мало… Я и сестричку отпустила… тоже ушла… и представляете… как было легко… Я не понимаю, за что она меня ненавидит… ну, возьмите, говорю, апельсины…

Наталья Михайловна уже устала и, не отводя от меня взгляда, прерывается.

Я говорю:

– Понимаете… я все хотел… – и опять, не находя слов, замолкаю.

– Я вас понимаю… – Наталья Михайловна как бы приходит мне на помощь, – я все понимаю. Спасибо. Спасибо вам за все… – и чуть приопускает веки. И по их напряженному дрожанию видно, что она пытается приподняться. Но даже не отрывается от подушки. – Я вам уже давно хотела сказать… Вы должны это знать… Там, куда я скоро уйду, у вас всегда будет друг… Понимаете… Всегда… А сейчас вас, наверно, ждут… – Наталья Михайловна все на меня смотрит и смотрит. Как будто не смотрит, а светит. И теперь уже никогда не уйдет. А останется. Навсегда. – Ну, идите. Идите…

Потом закрывает глаза, снова открывает и опять их устремляет к потолку.

А я протягиваю руку и, чуть повыше запястья, дотрагиваюсь до ее прозрачной кожи…

Красный телефон

Дядя Вася разбил телефон. И это уже не в первый раз. Сначала он размолотил старый, еще на прошлой неделе, когда отмечал День танкиста и на радостях устроил Федосье Павловне «темную»; и Федосья Павловна звала всех «на помощь», но никто так и не отреагировал. Тогда Федосья Павловна выскочила в коридор и в тапочках на босу ногу рванула ночевать на вокзал. А дядя Вася замешкался и, добежав до телефона, вырвал в сердцах с мясом трубку и метнул Федосье Павловне вдогонку; наверно, решил, что граната. А на следующий день откуда-то приволок новый. Старый был весь облезлый и черный, а дядя Вася принес зеленый и блестящий. Привел какого-то мужика, и тот подсоединил. А на кухне повесили список. Со всех взяли по рублю сорок три, а с Варвары Алексеевны – рубль сорок одну. До ровной суммы. И Варвара Алексеевна была очень довольна.

А вчера дядя Вася вышел в коридор в одних трусах, и Екатерина Степановна сделала ему замечание. Все-таки некрасиво. И ее поддержала Тамара (Тамара наша новая соседка, она к нам приехала после смерти Натальи Михайловны. У Тамары две девочки: одной уже три года, а другая – только-только родилась. И теперь ждут подхода очереди на квартиру). Дядя Вася сначала выматерил Екатерину Степановну, а потом и Тамару. И тут вдруг звонок, а дядя Вася стоял к телефону ближе всех.

– Тамару? Пожалуйста… – дядя Вася заулыбался и переложил трубку из одного кулака в другой. А когда Тамара с ребенком на руке подбежала и стала трубку выхватывать, закричал: – Она пошла за презервативом!.. – и, очень довольный своим остроумием, захохотал.

На помощь Тамаре бросилась Екатерина Степановна, но дядя Вася не сдался и в рукопашной, уже с Екатериной Степановной, изловчился и со всей силы ударил трубкой по стене. Трубка разлетелась на куски.

И теперь у нас телефон не зеленый, а красный. Правда, денег уже больше не собирали.

Танюшка и ее брат

В нашей квартире, если завести картотеку, то на букву «Т» прибавилось еще одно имя; и Танюшке теперь принадлежит девять квадратных метров служебной площади.

У меня, правда, тоже не дворец, но зато под окном демонстрация. А выйти – никак: парадную во время народного шествия запирают. И «черный ход» тоже перекрыт. Сидишь и слушаешь громкоговоритель, и по праздникам даже дрожат стекла. А с другой стороны – пение дяди Васи.

Зато у Танюшки перед окном кирпичная стена. В эту конуру дядя Вася запирал на ночь Марту.

Только что я разговаривал с Танюшкой по телефону, к ней сейчас должен зайти брат. Но у него нет ключа.

– Ты ему, – говорит, – открой.

– А какой, – спрашиваю, – он из себя?

– Да такой, – объясняет, – высокий, с усиками…

Я думал, уже все, но Танюшка продолжает дальше.

– А может, он у тебя посидит? У тебя, говорят, есть Высоцкий. Пусть послушает…

Я молчу, и Танюшка теперь тоже молчит. Ждет. Надо бы с ней пожестче, а я все как-то мямлю.

– Да вообще-то я сейчас ухожу… опаздываю… понимаешь… не могу…

Но Танюшка меня даже и не слушает; голос такой вкрадчивый, мягкий:

– Толик, ну, сделай, пожалуйста, очень тебя прошу… Я скоро приду…

Я опять молчу, но в конце концов все-таки соглашаюсь:

– Только побыстрее… Але… слушай, а как его зовут?… – но уже короткие гудки.

Екатерина Степановна говорит, что Танюшкин братишка нигде не работает и не учится. Ему еще нет и восемнадцати. Он недавно вернулся из колонии: попал в дурную компанию. Но колония его ничему не научила. Даже наоборот. Такой молодой, а уже каждый день выпивает. И непонятно, на какие деньги. А в деревню возвращаться не хочет. Танюшка было дала ему ключи – и от квартиры, и от комнаты. Но соседи запротестовали. Ключ от квартиры отобрали, а от комнаты он не отдал. А у Танюшки полированная стенка, хрусталь. И соседи все ждут, когда он придет к сестренке снова. И каждый готов ему открыть.

Екатерина Степановна все обо всех знает. Даже как-то странно. Ведь только переехала. Постучится и давай выкладывать. И про Танюшку. И про дядю Васю. А иногда даже приносит заявление. Чтобы я прочитал. Ведь я же образованный, окончил институт.

Детство Танюшка провела в деревне под Лугой, там у ее родителей дом; раньше была и корова, но потом пришлось зарезать. Танюшка вышла замуж за деревенского и подалась вместе с любимым в Ленинград, и после скитаний по пунктам по трудоустройству остановились на УВД; и муж в этой системе сразу прижился и что-то закончил, и теперь криминалист; и даже получил в Ленинграде жилплощадь, где-то на Ульянке. Сначала там была прописана и Танюшка, но потом ее пришлось выгнать: работая в милиции, еще при суженом Танюшка уже успела снюхаться с одним офицером, с которым иногда выпивает дядя Вася. В милиции она вкладывала в конверты повестки и ответы гражданам, но с работой не справлялась: заклеивала не то, что нужно, путала адреса, и с помощью офицера ее перевели в ЖЭК, и ЖЭК ей выделил у нас в квартире комнату, ходатайствовал дядя Вася, и предоставил рабочее место, где сутки через трое Танюшка «сидела на телефоне» и, когда у жильцов что-нибудь протекало, должна была вызывать «аварийку», но вместо этого прямо во время дежурства водила мужиков и по пьянке даже чуть не спалили каптерку – нечаянно подожгли одеяло, хорошо еще, отреагировал сторож; и на Танюшку посыпались жалобы, и ее должны были снова выгнать, но она познакомилась с ребятами с Кузнечного рынка, и загорелые геркулесы ей что-то с Кавказа достали, и Танюшка начальницу ЖЭКа «подмазала», и в этой операции принимал непосредственное участие и дядя Вася; и начальница с повышением в должности помогла Танюшке перевестись в расчетный отдел счетно-решающего центра всего района, которому ЖЭК подчиняется. И все это Екатерине Степановне рассказала бывшая главный инженер – теперь она уже стала начальницей – во время приема граждан, когда Екатерина Степановна принесла ей на Танюшку заявление; а бывшую начальницу тоже куда-то перевели, кажется, в гороно, и теперь она важная птица.

Я смотрю на будильник и жду. После разговора с Танюшкой прошел уже целый час. А Танюшкин брат все еще не идет. Наверно, не придет совсем.Вот и хорошо. Мне не хочется слушать Высоцкого наедине с Танюшкиным братом.

Дядя вася заварил кашу

Я открываю форточку и лезу за перловой кашей. Я купил ее в бакалее, в отделе самообслуживания. Раньше все покупал в пакетах, но теперь пакеты пропали. Зато появились брикеты. Один брикет весит двести граммов и стоит девять копеек.

Вчера смотрю на кассиршу и спрашиваю:

– Вы не знаете, а что это такое?

Кассирша смотрит на брикеты и говорит:

– Это перловая каша. Вы что, не видите? Берите. Очень вкусная. Я уже попробовала.

Потом видит, что я все еще не решаюсь, и добавляет: