У ночи длинная тень. Экстремальный роман
Шрифт:
Не заходя в отдел, снизу, от вахтера, взял и позвонил… Просто так, узнать, кто сейчас на месте…
– Алло! Да! – ответила Света. Она, это уж без ошибки.
– Свет, ты? Господи, а я-то уж думал…
– Вить, ты где?!.. – всплеснулся ее голос.
– Да я внизу. Сейчас буду. Нет, к чертям! – рявкнул вдруг он. – К черту! Уж сегодня я в отдел не пойду. Даже и подниматься не подумаю, мне отдых положен в день приезда. Все бросай, лети сюда! И пойдем…
– Я же на работе! – Ее голос захлебнулся нежностью.
– Только пришла час назад! Срочно вызвана, тут все дела стоят.
– Я как начальник разрешаю наплевать на дела. Сегодня можно.
– Вить, ну ты что, так нельзя. Как ты себя чувствуешь, ты же был
– Ну конечно! Как видишь!.. Свет, это смешно, - усмехнулся он. – Объясняемся по телефону, а сами рядом, в одном здании… Ну выходи, Светик! Жду, заяц, или я сам сейчас…
– Нет, через полтора часа в нашем кафе, – нежность, счастье, радость, все оттенки чувств слились в глубоком тембре ее голоса.
– А ты отдохни пока, ты ж с дороги…
– Я отдохну. Хороший мой! Значит, ты поправилась?
– Как видишь.
– Совсем - совсем?
– Вечером расскажу. Я жутко рада!
– И я тоже!
– Сейчас бы все бросила и к тебе, но нельзя. Все, до встречи, пока!
« Немецкая пунктуальность, работа прежде всего», - вздохнул Виктор. – «Что поделаешь, отцовские гены. Сложный получился характер, восток и запад слились в одной крови»…
А она просто боялась, что ее разорвет от счастья. И еще, надо было привести себя в порядок – неважно выглядела после болезни, да к тому же без косметики примчалась, поднакраситься надо ведь, причем особо тщательно, и причесаться. Ну и дела хоть какие-то успеть доделать, конечно же…
Оранжевоглазый на миг прервался, вздохнул, и продолжал свой рассказ:
– Девчонка сидела в кафе. Одна, и ей было неловко и завидно, когда глядела на входившие пары, на застольные компании. А впрочем, вон и еще одиночки. Не одна она такая. Вон, в углу, у окна, сидит и парень один-одинешенек. Наверно, тоскует, бедняга… А симпатичный… И не парень даже, а молодой мужчина строгого вида, вроде спортивного тренера, нет, поинтеллигентнее, может – кинооператор? Лицо медноскулое, темное, короткая стрижка (отсюда, правда, не разобрать – стрижка это или обрит?) индеец прямо. Индейский вождь. И глядит на нее, хорошенькую, юную. «На меня смотрит, заметил», подумала она. «И чего это он так смотрит?» Смутилась, отвела глаза. «Может, с прической у меня что, или глаза потекли?» Достала из сумочки пудреницу, глянула в зеркальную крышку. Быстро припудрилась, и стала пить чай с маковой плюшкой. Потом снова глянула в тот угол, и огорчилась. Нет, индеец-кинооператор смотрел не на нее. Он глядел сквозь нее, теперь девушка поняла это. Видел, конечно, и ее, и весь этот зал, но видел – не видя, уйдя в свои думы. Ясное дело, он ждал кого-то. Или уже расстался, и сидел переживал. «А красивый. И лицо умное. Только грустный какой-то…» Тут на миг его заслонил официант: поставил на столик бутылку вина, и снова отошел. Кафе понемногу наполнялось народом. Свободных мест уже почти не было. К девушке за столик кто-то сел, потоптавшись несмело, но кто – разглядеть не успела: отвлекло необычное. В том углу с тем самым мужчиной вдруг произошла перемена. Глаза вспыхнули радостью, он встал, весь сияя улыбкой, двинулся было… А к нему шла удивительная красавица – и пол зала уже смотрело на нее – такая высокая, статная, за плечи отброшена черная волна волос, полногубая, алое с черным красило и сразу выделяло ее лицо. Такая, как девчонке показалось, какие глядят лишь с обложек подарочных изданий восточного эпоса, с иллюстраций книг, что теперь нигде не купишь, а видишь лишь на книжных выставках.
Они сели и стали глядеть друг на друга, взялись за руки – ладонь к ладони, а девчонка таращила глаза на них. Не могла оторваться – такой необычной, она чувствовала это, было их встреча и даже молчание. Они сидела молча. Но все кафе уже гудело. И даже девчонкин сосед неловко
повертелся, попыхтел, и сказал:– А меня зовут Слава…
Мест пустых, да и одиночек, уже не было в кафе, забыла и девчонка про одиночество, этот вечер и для нее стал отныне самым особенным. И она уже не смотрела туда. Правда, когда через полчаса она бросила туда взгляд, заметила: все так же молчат и смотрят… Ну вот просто сидят и молчат, но весь многолюдный зал кафе уже строится и существует вокруг их столика в углу, и он уже был – казалось девчонке – центром, солнечным светилом в мире этого кафе.
На эстраду вышли поодиночке, вразбивку, музыканты, расчехлили свои сложные орудия и стационарные агрегаты, и, сев и помедлив с непроницаемо презрительными минами – грохнули разок, другой. Мелодия, однако, полилась поначалу тихая и задушевная…
Они все также сидели, глядя друг на друга, бутылка вина была лишь чуть начата. О чем-то, наверно, главном, великом и совершенно ослепительном молча разговаривали прекрасными от радости лицами.
Оранжевоглазый замолчал, и картинка погасла. Я вмиг перенеслась обратно за кладбищенскую оградку.
– Ну так что, перейдем к следующему захоронению? – тоном экскурсовода произнес он.
– Подожди, я так быстро не переключаюсь, - сказала я. – Скажи, как ты это делаешь? Как тебя звать?
– Имя знать хочешь? – усмехнулся он. – Зачем тебе?
– Ну ты же знаешь мое. Знакомиться, так по полной. Как тебя?
– Да называй как хочешь.
– А все-таки? По-настоящему, как?
– Ну, скажем, Фитк.
– Да-а, прикольно, - протянула я. – Так можно называть собаку, или кота. Никогда не встречала у людей подобных имен.
– А я и не человек, - усмехнулся он.
– А когда было это самое землетрясение, - разбирало меня. – Ну правда, когда?
– В 1976-ом, 8 апреля, - проинформировал он меня.
– Землетрясение началось с толчка небольшой силы, но местные жители, предчувствуя неладное, повыскакивали из домов. Удар огромной силы, до 9 баллов по шкале Рихтера, последовал через 15 минут и вызвал обвалы практически всех зданий.
Мы вышли за оградку могилы и пошли вдоль рядов, беседуя и разглядывая памятники.
– Люди в те времена какие-то не такие были, - сказала я задумчиво. – Я бы так не смогла, и вообще, без компьютера, без инета, так странно…
– Иная эпоха, иные люди, - сказал Фитк. – Иные приоритеты.
– А моменты жизни ты выбираешь произвольно? – спросила я его.
– Что ярче зафиксировалось, то и показываю, - бросил он, и поддел кроссовкой валяющийся выцветший венок.
– А вот про этого ты что расскажешь, - остановилась я возле алюминиевого памятника с черно-белой фоткой, и взглянула на дату смерти.
– Тоже жил в восьмидесятых, - констатировал Фитк, и сдвинул бейсболку козырьком назад.
Мы вошли в оградку и расположились на металлических сидалищах возле такого же столика.
– Как неудобно сидеть на этом, - проворчала я.
– Это можно исправить, - он щелкнул пальцами, и мы оказались на диванчике за журнальным столиком, на котором стояли высокие бокалы с коктейлями, из них торчали черные соломинки. Странно выглядело это на могиле.
– Прямо как в баре, или в ресторане, - сказала я.
– А мы сейчас туда и заглянем, - ответил он. – Следом за покойником. Смотри и слушай.
Негр на эстраде бросил барабанные палочки и пропел: «Эвры монын…»… Скорее – страстно прохрипел, прошептал свое «эвры-ы», чем пропел. И черное зеркало полировано блистало сбоку, в золоченой витой раме, и люстры переливались хрусталями… А их столик напротив зеркала. Они сидят лицом к лицу, друг против друга. Она тянет коктейль через соломину. Лариса. Она хочет что-то сказать ему. Что-то важное. Лариса! Она молчит. О чем молчит она? О чем-то важном… Но никто не знает, и никогда не узнает – о чем она молчит.