У ночи длинная тень. Экстремальный роман
Шрифт:
Все изменилось на свете. Молодая женщина с ресницами, как синее небо, сидела на скамейке в сквере, а рядом стояла коляска. А в коляске – видел Оскар – торчало колечко соски над чем-то белоснежном. Ясно, ребенок, а эта женщина с глазами Снежной Королевы была матерью, а этот квадратный, рассеянный инженер – счастливый отец семейства. И для Оскара тут места уже нет. Ему тут нечего делать!
А семейство у Николаевых прибавлялось. Через год появился и второй ребенок.
Но все так же, когда он видел ее, сердце замирало. Он все думал о ней. И все еще держалось, жило в нем какое-то предчувствие, ощущение какой-то радости.
Мухин поднялся, его слегка шатало. Распахнул дверь веранды… Свежесть! Шумной водой и лесом дыхнуло в лицо. Туда, в сильные седые струи дождя он вытянул руки. От стужи пошла пупырышками,
Лариса. Что она делает? В лото со своим потомством играет? Чистит картошку?.. Занавесками синими с большими ромашками задернуты ее окна. Занавески не дают ему увидеть то, что по-прежнему необходимо видеть ему каждый день: ее все те же хрупкие, но уже чуть покатые плечи, ее спину-пружинку, ее длинные и оголенные из-под короткой – еще короче, чем носят девчонки – юбки несоразмерно зрелые ноги. Ее волосы, льющиеся по плечам, рыжие. Но плотно задернуты синие занавески с большими ромашками. Эх, сорвать бы их!.. Лариса всегда занавешивает окна, когда дождь. Боится простуды? Шума, плюща? Или, может, дружными рядами влезающих вверх бритоголовых взломщиков в полосатых пижамах? Лариса, она такая.
И все же – он должен видеть ее каждый день! Ее волосы, ее ноги из-под короткого халата, ее голос – он не может без этого. А если по честному, Мухин, то ведь ты приехал опять сюда, в эту старую бабушкину развалюху, чтобы каждый день видеть свою придуманную Ларису. Как привык за все эти последние десять лет. Десять летних сезонов. Когда-то бабушка рассказывала соседке про чудесное дачное местечко, и Лариса мигом сняла напротив Мухиных веранду. Бабушки теперь нет, отслужившему Мухину в августе сдавать в институт, и чего бы ему тут делать. А он опять приехал, а Лариса считает… Да ничего она не считает. Будет она вникать в такие пустяки. Она попросту четко использует его для своих хозяйственных нужд, как всегда использовала («ну-ка, мальчик, помоги») его готовность совершить для него подвиг. Всегда – (это-то Мухин давно понял) используя и разменивая эту готовность на мелкие поручения… Ну что ж. Ну, приехал, тут неплохо, кино, танцы в клубе. Иногда и он ходит с какой-нибудь девчонкой на танцы. С ребятами на рыбалку. Но почему-то в толпе он чужой и затерянный, а на рыбалке ему скучно. И снова его тянет – хоть на минуту – в Ларисин мирок эстампов, ковриков, летучего сквознячка ее эфирного лака и духов. Хотя сама хозяйка озабоченно появляется и исчезает то на веранде, то в кухне – не посидишь, не поговоришь толком.
Мухин вышел во двор. Дождь прекратился – сразу, как оборвавшийся широкий занавес, с шумом обрушился, и все. Пар прозрачный, чуть лиловый, пошел от земли. В нем дрожала и струилась трава, и забор внизу, и нижняя ступенька крыльца, и кошка на ступеньке.. Мухин видел, как вышла во двор Лариса, поставила на траву ведро с мыльным бельем, стала укладывать в авоську пустые кастрюли. Собралась на речку… А небо просияло после дождя. Синяя река неба заплескалась лучами солнца, стало припекать. Острее и слаще травами, почвой, березовым листом запахло в мире, и хозяйственность Ларисы вдруг показалась Оскару ненужной. Он выскочил за калитку и огородами побежал к речке купаться. Босые ступни радостно, с чавком, глубоко вляпывались в парной, жирный чернозем грядок. Плевать, что до коленок заляпаны техасы! Ему хотелось петь, подпрыгнуть, сдернуть с неба облако, ухватить за уголок, как простыню с веревки (но вот беда – облака уже ушли с неба), обнять весь мир и, разлетевшись, с ходу протаранить головой стог, да и вместе со стогом бухнуться в реку. И плыть, колошматить по ней руками и ногами. И он бежал к реке, и пел, и приплясывал, вертя бедрами, и махал над головой руками… Он вволю накупался. Под коней зачесал расческой гладкие влажные волосы, сунул в карман расческу в крупных каплях речной воды, и по вечереющим полям пошел домой. Легкость, умиротворенность чувствовал он во всем теле.
Тело было кроткое и тихое. В этот день он не думал о Ларисе. Он вернулся и крепко заснул…А чего еще делать на даче, как не болтаться целый день у реки! Грибов в лесу еще нет. Заниматься, ох, как неохота (а надо, надо, Мухин! And you must, you must do it, Myhin), все равно неохота, и он снова на речке, весь день валяется на песке. Ласковым кипяточком поливает утреннее солнце спину и плечи. Хорошо так лежать и загорать, томительно и сонно на горячем песке, и лезут в голову разные мысли. Мухин знает: Лариса скоро появится. Вон там, на мыску возле ив их обычное место. Она придет или одна с бельевым тазом подмышкой, кое-что простирнуть и окунуться, или со всем семейством, тогда сзади будет безучастно ступать Толик, неся разные шмотки и подстилки и имея такой вид, будто он непрерывно извлекает квадратный корень из этого утра, неба, реки, берега и всех находящихся на нем.
Хорошо бы сегодня Лариса пришла одна! Без своего инженера.
Мухин вспомнил, как однажды он забежал за какой-то мелочью к Николаевым.
– Проходи в комнату, - улыбалась Лариса.
Она была одна. Какую-то неловкость почувствовал он на этот раз. Стоял и не знал, что сказать.
– I am glad to see you!
Ишь ты, по-английски заговорил, - засмеялась Лариса. – Чего это ты, в Америку собрался?
– В Иняз, - Мухин достал сигарету. – Курить у тебя можно?
– Ну, ты даешь! – Лариса округлила глаза. – Ты ж не курил! Армия пошла тебе на пользу, - она захохотала, - сразу двум вещам научился: и курить, и английскому.
– И то, и другое необходимо для успеха в жизни.
– От неловкости Оскар пытался острить.
– Ого, да ты стал мужчиной, я вижу! Ну, раз так, за успех надо выпить.
Она поставила на стол два фужера, достала из холодильника бутылку.
– Угощу тебя коктейлем. Собственным, - прибавила она. – Да ты садись.
Оскар потягивал какой-то сок, чуть отдающий слабеньким вином. И, освоившись, рассказывал Ларисе:
– Понимаешь, ну чего терять два года? Вот мы и решили за это время подготовиться в институт, - он стряхнул пепел и оставил тлеющую сигарету на краю пепельницы. – Я и Володька Новиков. Оба москвичи, одногодки, койки рядом. Чтобы ни одного слова между собой по-русски, а только по-английски, и так все два года. Чуешь?
– Чую, - усмехнулась Лариса. – Ай, молодцы! А что начальство?
– А что начальство! Поддержало, поставила в пример другим: вот, мол, ребята не теряют времени… На второй год – такое постоянство – сам инженер-капитан занимался с нами. В общем, выдержали железно. За два года ни слова по-русски между собой… Володька уже поступил в МГИМО, в Институт международных отношений. А я, ты же знаешь, немножко опоздал…
– Ну ты будешь сдавать-то?
В тот день Лариса говорила с ним очень уж свойски, как-то слишком уж ласково. Чокнулась с ним даже… «За успех»… Правда, в этом чоке и в четком ее голоске звенела обычная ее насмешечка, которую он знал с детства («ну-ка, мальчик, помоги!») Но тут она впервые увидела в нем мужчину, а не мальчика. «Будешь сдавать-то?» - спросила она тогда, и это звучало по-настоящему дружески.
– В августе. А как же. Скорей всего, на вечерний.
– Ну, давай, - ответила она. – Если надо, Толик тебе поможет.
Она повернулась к нему спиной и потянулась за кухонным полотенцем – высоко на веревке. Из-под короткого халатика выглянуло кружево черной комбинации. Она потянулась еще выше, Оскар заметил ободок чулка с пристегнутой резинкой. Мухин сам долил себе коктейль из бутылки, залпом выпил. Впрочем, Ларисин коктейль был ненамного крепче фруктового сока.
– Ну как, понравилось? Обернулась она и взглянула на пустую бутылку. А голосок звенел лукаво и насмешливо.
Потом она убирала фужеры и протирала их полотенцем, потом они совсем близко друг к другу стояли в другой комнате и Лариса, чуть нагнувшись над зеркалом, поправляла волосы. Зачем-то ей вздумалось ворошить и его, Оскаровы, лохмы на макушке – у него аж мурашки пробежали по позвоночнику. Он обнял ее, она резко отстранилась, но голову ему тут же затуманил ее неземной и дохлый настой духов, он потянул ее на диван.
Она всерьез рассердилась. Вырвалась и ушла на кухню.
Когда Мухин выходил, пристыжено и бесшумно, из ее квартиры, Лариса крикнула ему из кухни весело: