У ночи длинная тень. Экстремальный роман

– Ну, еще бы! – кивнул Мухин. – Раз начальство велит. Ты бы посмотрела, как в армии.

– Ты понимаешь, Оскар! Вот, говорим, побелка отвалится, сам ответишь. А так и вышло. Она отвалилась. Прораб говорит: «белите снова!» Мы белим, а она обратно отваливается.

– Глупо! – Мухин захохотал. – Цирк у вас, что ли?

– Чего глупо! Не глупо, а здорово! – Галины глаза стали совсем круглые, как яйцо, от восторженного испуга. Вообще, показалось Мухину, ее глаза обладали способностью расширяться до бесконечности, по нарастающей: «сильно», «очень сильно», «еще сильнее», «сверхсильно», «сильно до невероятия», «сильнее быть не может», и все-таки после этого: «еще сильней».

– Белим, отваливается. Белим – отваливается, - повторила она.

– Ну, а что дальше? – спросил он. Не терпелось узнать, чем же все это закончилось.

– А вот, значит, так все и белили, а она так все и отваливалась. Покуда практика не кончилась… Ух и весело было!

Она обхватила руками колени.

– Ну, и ответил прораб? – спросил он.

– Не-а. А чего ему будет-то? Поставил нам – зачеты, кому надо – пол-литра, и порядок. А еще мы батареи ставили, - продолжала Галя. – Где ставили? – она опять округлила глаза и вытянула губы трубочкой. – В жилом доме… Вернее, ставят мужики да наши парни из техникума. А мы, девчонки, только сидим себе на подоконнике да песни поем. А работяги тяпнули раз, тяпнули два, да еще жильцы-то им в каждой квартире подносят…

«Зачем?» - хотел спросить Мухин, но Галя опередила:

– Это чтобы в комнате побольше секций ставили, чтоб теплее было. Ну вот и накачались. Все у них из рук валится. Стали батареи варить, а у них ка-ак сварка из рук вырвется, ка-ак полыхнет огонь во все стороны, прям гиперболоид инженера Гарина, все жильцы как побегут, паркет сожгли, кресло, обои – в дым, был сервант заграничный, в дым закоптили… Жуть! Вот была потеха!

– Ух ты!

– Ну а потом уж мы, девчонки, после них батареи мигом поставили. – Она послюнила палец и пригладила волосы на висках. – Во как. Не то что ваш брат.

– Да ну? – сказал Мухин. Мужская честь его была задета. «Однако, рабочая гордость у нее. Мастера, парни – все дураки. А вот девчонки все могут».

– Ага, - Галя поджала ноги и подбородком оперлась о колени. Кожа на коленных чашках натянулась, розово заблестела, коленки стали сильными, квадратными, как лбы собак-боксеров. И вся она, видел Мухин, была не гибкая, но сильная, ладная какой-то приятной ладностью, как крепко сработанная из свежей сосны табуретка.

Когда она вот так сидела, с ногами, на ступеньке, изгибы ее спины и ног еще больше показывали, какое это крепко сработанное тело. Хотелось глядеть на него, на Галины бедра и ноги, но он стеснялся смотреть, отводил глаза.

– Вы очень интересно рассказываете, - сказал он.

Почему-то они опять перешли на «вы», но не заметили этого.

Она повернулась, посмотрела широко на Мухина. Глаза были долгие и дымчатые. Он только сейчас это заметил.

– Ой, да ну что вы, неужели вам интересно со мной? – она еще ближе придвинула к нему лицо, расширив глаза.

Забавно это получалось у нее, как в кино. «Ей бы актрисой быть», подумал он. «Жанной Прохоренко. Да она, пожалуй, натуральнее… Смешная!»

– Интересно, - подтвердил он.

И вдруг взял ее за локоть. Она рассмеялась и вскочила.

– А знаете, мне все равно сейчас корову доить. Давайте я вам молока налью…

– Вы и доить умеете?

– Где ваш бидон?.. Ага, я все умею, что надо в колхозе.

Она весело вышла.

Он сказал ей вслед:

– Ты универсальна, моя бэби, - насмешкой стараясь скрыть какое-то неясное чувство. – Ты просто чудо! Я убит.

Он поплелся к сараю, где девушка доила корову.

… Потом он шел домой, с тяжелым бидоном в руке, в бидоне шепталась пышная пена, парное молоко булькало. Он шел не спеша, кружным путем, огородами. Вечер какой теплый и душистый! Вечер напоен медным звоном цикад. Что это цикады сегодня громкие необыкновенно? Оскар слушал не их, а себя: он ощутил в себе тишину, покой. Какую-то умиротворенность и легкость, как бывает на душе и в теле после долгого купанья. Хорошо бы это чувство сохранить в себе на все жизнь!

Сохранить. А как? Грибы вот консервируют, и ягоды тоже, даже их сок и аромат сохраняется. А этот чудесный вечер – со всеми этими запахами, цветами, таинствами – разве его засунешь для сохранности в бак или в трехлитровую банку? Счастья не засолишь. Не замаринуешь свой час блаженства, своей тихой радости, своего покоя.

А то бы… Эх, а если бы это было возможно! – размышлял он с полной серьезностью. – Вот, скажем, в мире слякотная поздняя осень, на душе – сквозняк, брр… Или зима, холодрыга… - а ты взял, вскрыл баночку июня и хвойного леса, сунул нос в бачок летнего вечера… Как хорошо! Почему до сих пор не изобрели такого? Куда смотрят ученые! Занимаются там чем-то, ракеты, комбинаты, ерундой разной. А вот до этого недокумекали. Позор!

Он и не заметил, как дошел до самых Глинок. Вот и крыльцо, голос Ларисы:

– Оскар! – опять кличет его по-псиному, с ударением на «о». – Все в порядке? Есть молоко?

Мухин кивает. Сейчас неохота ему отвечать. Он вдруг почувствовал, что очень устал от этого похода. Какую-то пустоту в душе, вялость он вдруг ощутил. Странно! А Ларисин голос кажется слишком резким, словно бы насильственно колотится в уши.

– Заходи, заходи, Оскар! Я тебя сейчас молочным коктейлем угощу. Ты ведь хочешь коктейля?

– Нет, спасибо…

Вспомнился тот коктейль. Он отдал бидон и пошел к себе.

Ночью шел дождь. Шумели в распахнутое окно, шумели, бушевали березы во дворе, а за ними – все деревья, все леса, весь лесной горизонт. Вдувало бурей дождевой колкий веер – прямо до подушки, до головы. Оскар метался во сне, просыпался под гулкие обвалы дождя и снова засыпал… Кто-то снился ему, какая-то огромная, хохочущая, с голыми ногами и квадратной спиной, то она бежала куда-то под грохот волн (море почему-то снилось), то сидела – подбородком в колени – одна на высокой-высокой скале. Одна над морем. И глядела на облако, но облако становилось серой собакой, которая скакала по бушующим вершинам леса, а та, с голыми ногами, смутная, как валькирия, кричала со скалы вслед собаке: «Оскар, Оскар..!»

Мухин вскакивал, глядел на шум дождя за окном – мирный простецкий шум простого дождя – падал, успокаиваясь, на постель и снова засыпал.

Встал он поздно. Было солнечно. Весь двор сверкал, переливался осколками росы. Но уже опять набегали тучи. И снова понемногу дождило. День обещал быть серым и пасмурным. Мухин такие дни любил… Приятно в такую погоду бродить по лесу. От ходьбы жарко… Ветер – в лицо, и волосы треплет. Брызнет ни с того ни с сего дождиком, хорошо! Солнце глянет. И тогда солнечными, пыльно-желтыми полосами весь лес разлинован, и под ногами вспыхивает оранжевый ковер хвои и шишек. Вдалеке, за деревьями, на опушке копошатся какие-то фигуры. Странно, что они делают? Заняты они чем-то странным. С какими-то палками, трубками, треногами-раскоряками выше их роста. Как будто каждая из фигурок таскает на себе большого паука. Двухэтажные люди. Какие-то человеко-пауки. «Тьфу ты! – подивился Мухин. – Не пойму что-то». Ветер раскидал по лесу их голоса – даже до Оскара доносится.

– Левей, Рита, левее!

– Так? Витек, так?

– Левей, Рита, левей!

– Так?

– Теперь так!

Мухин подошел, пригляделся. Парень устанавливает теодолит. Другой прильнул к трубе прибора. Он деловито машет кому-то рукой.

Мухин идет по темному, пасмурному лесу, в таинственной сумеречи, под монотонный накрап дождя и шелестение. Лес кишит незримой «муравьиной» работой и голосами. Лес живет таинственной жизнью. Так чудится Мухину. Лес полон какими-то деятельными гномиками с линейками, рейками, трубками, теодолитами… То они вдруг появляются рядом и около, то, как по мановению, исчезают…