У подножия Саян

Последнее время Долаана словно оттаяла, стала проще, доверчивей. Иногда на нее находили приступы веселья. Подкравшись к Эресу, заталкивала ему снежок за ворот, а сама визжала от страха: как бы парень с ней не расквитался. Звенел ее серебристый смех, в нем было так много радости. Черные глаза таинственно поблескивали. Словно и не было никого вокруг — только он и она, Долаана.

В такие минуты ему нет-нет и вспоминалась Анай-кыс, далекая, почти забытая. Эти игры, смех, мгновенные наплывы счастья — все это было так похоже на то, что он однажды уже испытал. И Эрес вдруг остывал, хмурился. Стряхнув с полушубка снег, медленно шел к саням, чувствуя, как его охватывает что-то похожее на злость, отчужденность. Девушка молча смотрела ему вслед. Ни разу не спросила, что с ним. О чем она думала в эти минуты?

День-другой после этого она словно не замечала Эреса. Он мучился и тоже молчал.

В один из таких дней Эреса вызвали в правление. В конторе были двое — председатель и Шырбан-Кок, сидевший у краешка стола с амбарной книгой в руках.

— А, это ты, — сказал Кончук, привычно осклабясь. Во взгляде его мелькнула приязнь, тут же сменившаяся прежней озабоченностью.

— Звали?

— Да-да, вызывал, — торопливо перебил Кончук. — Ты садись, присаживайся, — и сам пододвинул Эресу стул. — Вот какое дело, брат.

Краешком глаза Эрес заметил, как замерли пальцы Шырбан-Кока, листавшие книгу, и тут же снова пришли в движение.

— Мы тут советовались, понимаешь, — продолжал Кончук, — бураны близятся. Видать, через неделю такое завернет в горах, только держись... Всех разошлем на зимовки, чабанам в помощь. Но Агылыг — самая далекая стоянка, надо бы туда загодя отправиться, потом поздно будет, все заметет. Ну, кого послать? Все-таки далеко, путь нелегкий. А ты пограничник! Опыт, выносливость и так далее... а? Конечно, дело добровольное...

Он то улыбался, то хмурился, избегая смотреть в глаза Эресу, словно чувствовал себя виноватым, что посылает человека в этакую глухомань, в то время как другие лишнюю недельку будут греться в теплых домах...

— Это верно, — вмешался Шырбан-Кок. — А может, еще кого найдем?

Кончук удивленно взглянул на Шырбан-Кока, но Эрес уже встал, по-солдатски четко произнес:

— Я готов.

Лицо Шырбан-Кока просветлело.

— Ну вот и превосходно, — потер ладони Кончук.

В душе Эрес даже был рад отъезду. Неопределенность отношений с Долааной, та напряженность, какую он испытывал последние дни, не решаясь напрямик объясниться с девушкой, требовали разрядки. Обжегшись однажды на Анай-кыс, он был теперь сдержан, словно ждал, что Долаана сделает первый шаг, боялся показаться смешным. Но Долаана тоже не спешила. Почему? Там, в горах, наедине с собой, он мог обдумать свое положение. Разлука, казалось ему, все расставит на свои места.

Спустя час, не заходя к Долаане, Эрес уже седлал коня Шырбан-Кока: «Хороший конь, крепкий, умный».

Солнце скрылось в желтоватом мареве облаков, когда он выехал из села и затрусил в сторону гор по замерзшей дороге.

Он только раз, осенью, был в устье Агылыга — возил муку чабанам — и теперь дивился зимней красоте ущелий.

Высоко в небо уходили скалы. Казалось, что там, в вышине, они соприкасаются друг с другом. Закричи — и в ответ услышишь звонкое разноголосое эхо.

Агылыг и зимой замерзает не по всему течению. То тут, то там виднеются желтые перекаты. Они шумят и ярятся белой пеной, фонтанами брызг. В гору широкой полоской уходит голубая наледь. С деревьев, тяжелея, свисают сосульки. Они серебряно струятся вниз и чуть слышно позванивают при порывах ветра. Обмякший на солнце снег слепит глаза.

На дороге, перелетая с места на место, хлопотали красногрудые снегири. Иногда, замешкавшись, они выпархивали из-под самых копыт. Солнечная сторона реки подтаяла, кое-где показались головки полыни. Скоро весна!..

Через два часа езды Эрес был уже у глубокого обвала. Эрес заглянул вниз: глыбы камней и чем ниже, тем крупнее. В этом месте река сужалась.

Обвал Чазарадыра. О нем Эресу рассказывал отец. И в «Чодураа» он не раз слышал историю, связанную с этим местом.

...К аратам, жившим вдоль берегов Агылыга, нагрянули белые банды — остатки отрядов, разбитых красными партизанами на Оттук-Даше. Озверевшие разбойники грабили, насиловали, убивали всех, кто не шел вместе с ними. Пожаловали они и на стойбище отца Эреса. Оюн Херел жил тогда одинокой юртой, у впадения Агылыга в Улуг-Хем. Они забрали у него единственного коня, а самого Оюна ранили. Над разбойниками верховодил человек, лицо которого было завязано черной тряпкой. Сверкали лишь глаза. Он-то и ранил старого Херела, когда тот пытался отстоять свою лошадь. Отец говорил, что в момент выстрела конь бандита встал на дыбы, черная повязка, скрывавшая его лицо, слетела, и, теряя сознание, старый Херел увидел желтый оскал длинных страшных зубов. К счастью, пуля прошла насквозь, не задев сердца...

Бандиты, сделав свое черное дело, уходили вверх по Агылыгу. Проводником по незнакомым местам они под страхом смерти взяли старика Чазарадыра.

Перед отправкой в дорогу белобородый Чазарадыр успел, однако, шепнуть кое-кому, как он поведет банду. Араты опередили бандитов и вот у этого обрыва устроили засаду. Здесь они перестреляли их всех до одного, а тела сбросили в обрыв, обрушив на них лавину камней. Погиб и белобородый старик Чазарадыр. Он ехал впереди банды и был убит главарем, как только раздались первые выстрелы аратов. Тело старика араты захоронили на солнечном пригорке. С тех пор люди зовут это место обвалом Чазарадыра.

Предаваясь тревожным мыслям, Эрес не заметил, как черные тучи закрыли солнце. Словно черный продымленный войлок, опустились они на отроги и таежные вершины. Не прошло и пяти минут, как в узкой речной долине, в таежных распадках и горных ущельях свистело и стонало — похоже, начинался буран.

Эрес догадывался, что это, должно быть, материковый весенний ветер. Но не рано ли он пожаловал? Обычно это бывает в конце марта, перед ледоходом горного Улуг-Хема. Впрочем, отец говорил: «Не заказан день, когда начинается большой ветер весны». В иные годы до самого июня лежит снег, а в год больших джутов [23] возвратившиеся в родные места кукушки набираются смелости сесть на деревянную лопату, которой отгребаешь снег, и, как ни странно, кукуют.

23

Большой джут — падеж скота.

Эрес торопил коня, кое-где даже пускал в галоп. Вдруг он ощутил, что седло слегка поползло. Спешился, чтобы подтянуть подпругу, но тут разглядел, что ремень стар и почти перетерт...

— А, черт! — скрипнул зубами Эрес.

Ничего не оставалось, как ехать шагом. Ветер крепчал; его порывы сносили в сторону лошадиный хвост.

Наступили сумерки. Эрес миновал Агылыгское ущелье, выехал на открытый пригорок. Здесь, не встречая никаких препятствий, вьюга смешалась с темнотой наступающей ночи. Трудно было отличить небо от земли, землю от неба. Где-то здесь, на этом пригорке, Эрес должен свернуть направо и держаться санного пути. Потом надо перевалить через небольшой хребет, проехать немного степью, еще раз свернуть направо. Далее дорога приведет его к дому чабана.

Но попробуй найди поворот, если даже ушей коня не видно. Эрес поднял воротник полушубка, глубоко натянул шапку.

Меж тем конь начал спотыкаться, замедлять ход. Вот он зашелся мелкой дрожью, развернулся по ветру и стал, опустив голову. На ум пришли слова Шырбан-Кока: «Крепок конь, вынослив». «Ничего себе, вынослив, обыкновенная кляча, уже выдохлась», — с каким-то смешанным чувством беспокойства и злости подумал Эрес. Изредка он поворачивался спиной к ветру, переводил дыхание. Но вот они взобрались на хребток. Это Эрес понял по неистовому гулу ветра. За открытым прогалом он свернул направо. Где же дорога? Думая, что рано свернул, воротился назад и поехал в прежнем направлении. Спустился в лощину и наткнулся на отвесную стену.

Наконец конь совсем выбился из сил. Как ни понукал его Эрес, ничто не помогало — только головой из стороны в сторону мотал. Эрес понял, что заблудился, слез с коня. Надо было обдумать, как быть дальше. «Упавший в воду и заблудившийся не должен торопиться, — вспомнил он мудрую поговорку. — Самое главное — спокойствие и терпение». Мороз прожигал насквозь, каменели ноги. Стоять на месте было невыносимо, хотелось припасть на колени, лечь... Притопывая, Эрес подлез под чепрак, прижался к брюху коня. Стало теплее, тупо защемили ноги. «Не змея же я, чтобы лежа умереть». Собравшись с силами, Эрес вспрыгнул на коня. Но из этого ничего не вышло. Конь, хоть убей, не двигался с места, переступая копытами, прядал ушами. Ничего не оставалось, как снова подлезть под брюхо. Попробовал стронуть, надеясь, что тот ляжет и можно будет укрыться за ним от глухой непогоды. Животное стояло как вкопанное, его била мелкая дрожь. Тогда непослушными руками он стреножил коня, подтолкнул его. Животное дернулось в попытке переступить с ноги на ногу и исчезло. Лишь мелькнули перед глазами копыта. На мгновенье он забыл о холоде, немеющем теле — страх вернул его к жизни. Значит, все это время он был на самом краю обрыва. Эрес машинально попятился.