У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику

— Если и с вами что стрясется, — отчаянно закричал консул ему вслед, — я готов… обождите, вот моя карточка!..

Вам!

… Консул остался с карточкой в руке, но то была не карточка доктора Вихиля и не его собственная. «Правительство Венесуэлы имеет честь…» Что такое? «Правительство Венесуэлы принимает к сведению…» Откуда это взялось? «Правительство Венесуэлы принимает к сведению заявление, сделанное министерству иностранных дел. Каракас, Венесуэла». Что ж, пускай Каракас — какая разница?

Прямой, как Джим Таскерсон — теперь он, бедняга, наверное, тоже женат, — снова полный бодрости, спускался консул по калье Никарагуа.

В доме уже не слышно было шума воды из ванной: в мгновение ока он привел себя в порядок. Схватив у Консепты под носом поднос с завтраком (прежде всего он тактично добавил туда бутылку со стрихнином), консул, придав своему лицу невинное выражение, словно человек, совершивший под шумок ловкое убийство, вошел в комнату Ивонны. Там было чисто и светло. Ивонна, подложив руку под голову, дремала на кровати, застеленной ярким индейским покрывалом.

— Ну вот!

— Ну вот!

Журнал, который она только что просматривала, валялся на полу. Консул, слегка потупясь над подносом с апельсиновым соком и печеными яйцами, отважно подошел, преодолевая смятение чувств.

— Хорошо ли ты тут устроилась?

— Спасибо, превосходно.

Ивонна с улыбкой взяла у него поднос. Она выписывала популярный астрономический журнал, и с обложки на консула взирали с насмешкой купола обсерватории, темные, в золотых нимбах, похожие своими очертаниями на шлемы римских воинов.

— «Племена майя, — прочел он вслух, — достигли немалых успехов в астрономических наблюдениях. Однако система Коперника была им не известна». — Он бросил журнал на кровать, непринужденно опустился на стул, закинул ногу за ногу, сложил руки и сидел в странной безмятежности, поставив стакан со стрихнином на пол подле себя. — Откуда она могла быть им известна?.. А мне нравятся их «блуждающие» годы. Их календарь тоже не мешает знать! А какие у них прелестные названия месяцев: Поп. Во. Сип. Соц. Сек. Шюль. Йашкин.

— Мак, — сказала Ивонна со смехом. — Ведь у них есть месяц мак, правда?

— Есть йаш и сак. И вайеб: он-то и нравится мне всех больше, месяц всего из пяти дней.

— Однажды ты датировал расписку первым сипа!..

— Но что толку от всего этого? — Консул хлебнул стрихнина, не уверенный, что им полезно запивать виски ирландской фирмы «Берк» (та бутылка, наверное, теперь в гараже отеля «Белья виста»). — Это я о человеческих знаниях. Едва ли не первое покаяние, какое я на себя наложил, состояло в том, чтобы вызубрить наизусть все философские куски из «Войны и мира». Это, понятное дело, было еще до того, как я превзошел премудрости кабалистики и выучился повторять их, как мартышка с Антильских островов. Но, как выяснилось на днях, из всей книги я только и помню, что у Наполеона ляжка подергивалась.

— А ты не съешь что-нибудь? Ведь ты же, наверное, умираешь с голоду.

— Я уже закусил.

Ивонна, с аппетитом уплетая завтрак, спросила:

— А какова конъюнктура?

— Том слегка не в себе, потому что у него конфисковали какую-то недвижимость не то в Тласкале, не то в Пуэбле, а он уже надеялся, что пронесло. Обо мне они еще не составили мнения, а я ушел в отставку, так что мое положение двусмысленно.

— Значит, ты в самом деле…

— К слову, я должен перед тобой извиниться за свой наряд — да я еще и весь в пыли, — смотреть тошно, а ведь по случаю твоего приезда я мог бы надеть хоть пиджак!

Консул улыбнулся в душе своим интонациям, такими «английскими» они невольно стали в силу причин, открыть которые он не мог.

— Значит, ты в самом деле ушел в отставку!

— Да, бесповоротно! И теперь я подумываю принять мексиканское подданство и поселиться среди индейцев, как Уильям Блэкстоун. Но ты понимаешь, мешает привычка зарабатывать деньги, хотя это, конечно, тайна, покрытая мраком для постороннего… — Консул любовно оглядел картины, висевшие на стенах, большей частью акварели, написанные его матерью и запечатлевшие кашмирские пейзажи: невысокая ограда из серого камня, а за ней, под купой березок и высоким тополем, могила Лаллы Рук; дикий, буйный ландшафт, в котором смутно проглядывало что-то шотландское; теснина, ущелье в Гугганвире; река Шалимар здесь особенно походила на Кам: вид издалека, из долины Синд, на Нанга-Парбат вполне мог быть написан на веранде этого дома, и Нанга-Парбат сошел бы за старика Попо… — Для постороннего, — повторил он, — и столько всяких тревог, раздумий, предчувствий, материальных забот, феодальных пережитков…

— Но… — Ивонна отодвинула поднос с завтраком, достала из сумки, брошенной у кровати, сигарету и, прежде чем консул успел поднести ей спичку, прикурила сама.

— Другой, конечно, уже сделал бы это!

Ивонна курила, откинувшись на подушки… Но потом консул едва слышал ее — а она говорила спокойно, разумно, смело, — чувствуя, как в его душе совершается нечто необычайное. На миг он увидел корабли на горизонте, под черным, плоским, несуществующим небом, и повод как следует напиться (пускай он напьется один-одинешенек, это все равно!) ускользал и вместе с тем приближался, и это могло быть, это было только — господи боже! — единственное его спасение…

— Сейчас? — услышал он свой негромкий голос. — Но сейчас мы не можем взять и уехать, согласись сама, ведь тут Хью, ты, и я, и пятое, и десятое, тебе не кажется? Это не так просто, ведь правда же? (Но спасение его не таило бы в себе столь зловещей угрозы, если б ирландское виски фирмы «Берк» вдруг не ударило ему в голову. Он воспарил, и именно мнимая бесконечность этого парения была под угрозой.) Ведь правда же? — повторил он.

— Хью все поймет, я уверена…

— Но не в том суть!

— Джеффри, здесь, в доме, появилось что-то зловещее...

— ...По-моему, это была бы просто подлость…

А, Зерт… Консул не сразу придал своему лицу выражение, которое должно было означать шутливую непринужденность и в то же время уверенность, свидетельствующую о подобающем консулу здравомыслии. Вот оно, свершилось. Колокол Гёте щерился ему прямо в лицо. По счастью, он был готов к этому.

— Мне вспоминается один малый, которому я как-то помог в Нью-Йорке, — сказал он ни к селу, ни к городу, — он, можно сказать, был безработный актер. «Помилуйте, мистер Фермин, — говорил он, — тут все невзаправдашнее». Да, именно так он и говорил: «взаправдашнее». «Человек создан не для этого, — сетовал он. — Все улицы как две капли воды похожи вот на эту Десятую или Одиннадцатую улицу, даже в Филадельфии»… — Консул почувствовал, что его английские интонации исчезают и он начинает кривляться, как последний фигляр. — «А вот в Ньюкасле, штат Делавэр, там дело другое! Старые булыжные мостовые… и Чарлстон: настоящий старый Юг… А этот город, господи боже ты мой… Этот шум! Этот хаос! Если б я только мог отсюда вырваться! Если б я только знал, куда мне податься!»

Последние слова консул произнес с большим чувством, со скорбью, дрожащим голосом; хотя в действительности он никогда в глаза не видал того человека и всю историю ему рассказал Том, он весь дрожал от чувствительности, словно скверный актер.

— Но какой смысл, — заключил он назидательно, с полнейшей серьезностью, — пытаться убежать от самого себя?

Ивонна полулежала, откинувшись на подушки, и терпеливо слушала. Но теперь она резко приподнялась и ткнула сигарету в высокую металлическую пепельницу в виде абстрактного изображения лебедя. Шея лебедя была чуть вздернута, но от ее прикосновения склонилась грациозно и трепетно, и она сказала: