У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику

Ивонна поперхнулась пивом; она уронила поводья на шею лошади, которая неуверенно тронулась с места, но остановилась сама, прежде чем Хью успел схватить ее под уздцы.

— Ты думаешь к нему вернуться или нет? Или ты уже вернулась? — Лошадь Хью, словно разделяя его чувства, тоже тихонько шагнула вперед. — Прости мою бесцеремонность, но я попал в ложное положение, а это невыносимо… я хочу знать наверняка.

— Я тоже.

Ивонна уже не смотрела ему в глаза.

— Стало быть, ты сама не знаешь, разошлась ты с ним или нет?

— Ах, я… я с ним развелась, — горестно ответила она.

— Но ты не знаешь, вернулась ли ты к нему?

— Да… Нет… Да, я к нему вернулась, само собой.

Хью молчал, а с дерева сорвался еще лист, прошумел в воздухе и, трепетно клонясь, повис на кусте.

— Когда так, не будет ли проще и лучше для тебя, если я уеду сегодня же, — сказал он мягко, — хотя мне хотелось недолго побыть здесь?.. Все равно я собирался съездить на несколько дней в Оахаку.

При слове «Оахака» Ивонна вскинула голову.

— Да, — сказала она. — Да, пожалуй. И все же… Ах, Хью, мне нелегко это сказать, только…

— Что только?

— Только, пожалуйста, не уезжай, пока мы не объяснимся. Мне так страшно.

Хью уплатил за пиво, с него спросили всего двадцать сентаво; на тридцать сентаво дешевле броненосца, подумал он.

— Может, выпьешь еще?

Ему пришлось повысить голос, перекрывая возобновившийся грохот машин. «Тартарары, тартарарары, тартарары», — гремели они.

— Нет, мне и эту кружку не допить. Допей ты.

Они медленно тронулись в путь, пересекли двор и выехали за массивные ворота на дорогу. Словно по молчаливому уговору, они свернули направо, в сторону от станции. Их нагонял автобус из города, и Хью подъехал вплотную к Ивонне, а собака отогнала жеребят на обочину. Автобус — «Tomalin: Zocalo» — прогрохотал и скрылся за поворотом.

— На нем можно попасть в Париан.

Ивонна отвернулась, пряча лицо от пыли.

— Разве этот автобус идет не в Томалин?

— Все равно это самый удобный способ попасть в Париан. Кажется, есть и прямой автобус, но он отправляется с противоположной окраины города и от Тепальсанко идет по другой дороге.

— В этом ГІариане мне чудится что-то зловещее.

— Вообще-то место унылое. Правда, это бывшая столица штата. Если не ошибаюсь, в старину там был большой монастырь — в этом он не уступит Оахаке. Теперь в кельях разместились лавки и даже пивные. Но вокруг сплошные развалины.

— Любопытно, что там нашел Вебер, — сказал Хью.

Пивоварня с ее кипарисами осталась далеко позади. Неожиданно они очутились у железнодорожного переезда и повернули направо, к дому.

Они ехали рядом по железнодорожному полотну, тому самому, которое Хью видел из рощи, огибая эту рощу теперь уже с другого края. По обе стороны низкой насыпи были узкие канавы, а вокруг рос кустарник. Вверху звенели и тосковали телеграфные провода: «Гитарра, гитарра, гитарра» — все же это было получше, чем «тартарары». Железная дорога — это была узкоколейка, хоть и в две линии — то неведомо почему удалялась от рощи, то подступала вновь и тянулась вдоль ее опушки. Через небольшой промежуток, словно для симметрии, она подошла к роще совсем вплотную. А поодаль она закруглялась влево, описывая огромную дугу, и легко было предугадать, исходя из простой логики, что она неминуемо вновь пересечет дорогу на Томалин. Телеграфные столбы не могли этого стерпеть, они гордо шагали напрямик и терялись вдали.

Ивонна улыбалась.

— А ты, я вижу, озадачен. В самом деле, про эту дорогу можно написать статейку для твоего «Глоба».

— Что за чертовщина, ума не приложу.

— Твои англичане строили. Просто строительная компания получала плату за каждый лишний километр.

Хью расхохотался.

— Изумительно. По-твоему, выходит, все эти загогулины сделаны ради лишних километров, да?

— Так я слышала. Но, скорей всего, это неправда.

— Ну и ну. Какое разочарование. А я-то думал, это какая-нибудь милая шуточка в мексиканском вкусе. Но все равно тут есть пища для размышлений.

— О капитализме?

Улыбка Ивонны опять стала чуть насмешливой.

— Помнится, я читал в «Панче»… Кстати, ты знаешь, что в Кашмире есть место, которое называется Панч?.. — (Ивонна ответила невнятно и покачала головой.) — Прости, я сам уже позабыл, что хотел сказать.

— Как ты находишь Джеффри? — решилась наконец спросить у него Ивонна. Она всем телом подалась вперед, припала к лошадиной холке и обратила к нему лицо. — Хью, скажи мне правду, как, по-твоему, есть какая-нибудь… ну… какая-нибудь надежда?

Лошади осторожно ступали по непривычной дороге, жеребята ускакали вперед дальше прежнего и оглядывались порой, словно искали одобрения своему бесстрашию. Собака бежала впереди жеребят, но время от времени не забывала вернуться и проверить, все ли в порядке. Она сосредоточенно обнюхивала рельсы, выслеживая змей.

— Ты спрашиваешь, бросит ли он пить?

— Как по-твоему, могу я что-нибудь сделать?

Хью поглядел вниз, на голубенькие полевые цветы, схожие с незабудками, которые ухитрились вырасти меж шпал. У этих малюток жизнь тоже нелегкая: что за чудовищное черное солнце проносится с воем над ними чуть ли не каждую минуту? Минуту? Даже не каждый час, это будет верней. А может статься, и не каждый день: редкие семафоры словно открыты вечно, и лучше, пожалуй, не справляться насчет поездов.

— Ты, конечно, уже слышала про «стрихнин», как он это называет, — сказал Хью. — Любимое снадобье журналистов. Я получаю его по рецептам, которые беру в Куаунауаке у вашего знакомого, одно время он знал вас обоих.

— Это доктор Гусман?

— Да, Гусман. Теперь и я вспомнил фамилию. Я уговаривал его посмотреть Джеффа. Но он не хотел попусту терять время. Сказал, что, сколько ему известно, милейший «папа» в добром здравии, как всегда, только у него не хватает решимости бросить пить. Все ясно как день, и, по-моему, это истинная правда.

Насыпь понизилась, рельсы теперь лежали вровень с кустарником, а потом спустились еще ниже и откосы оказались над ними.

— Все-таки дело не в том, что он пьет, — сказала вдруг Ивонна. — Главное, какова причина?

— Быть может, теперь, когда ты вернулась, он бросит.

— Судя по твоему тону, ты не слишком на это надеешься.

— Ивонна, послушай. Ясно, что нам надо поговорить, выяснить тысячу вещей, но мы не успеем сказать друг другу почти ничего. Не знаю даже, с чего начать. Я блуждаю ощупью, как во мраке. Каких-нибудь пять минут назад я не был даже уверен, что вы развелись. Я просто не знаю… — Он пощелкал языком, торопя лошадь, но сразу осадил ее снова. — Ну а Джефф, — продолжал он, — для меня загадка, я понятия не имею, какую жизнь он здесь вел и много ли пил. Ведь сплошь и рядом нельзя даже понять, пьян он или трезв.

— Ты не мог бы это сказать на месте его жены.

— Постой… я смотрел на Джеффа, как на любого из моих собратьев по перу, когда у них трещит голова с похмелья.

Но потом, в Мехико, я все время твердил себе: «Что толку?» Просто заставить его протрезветь на день-два бессмысленно. Господи, да если б наша цивилизация хоть на два дня могла протрезветь, она скончалась бы на третий от угрызений совести…

— Ты меня весьма обнадежил, — сказала Ивонна. — Большое спасибо.

— И кроме того, когда у человека такая крепкая голова, начинаешь задаваться вопросом, а почему бы ему, собственно, не пить? — Хью наклонился и потрепал лошадь по шее. — Нет, серьезно, разве вы не могли бы уехать вдвоем? Уезжайте из Мексики. Вас тут больше ничто не удерживает, ведь так? Все равно должностью консула Джефф тяготился. — Мгновение Хью разглядывал одного из жеребят, который темным силуэтом вырисовывался над откосом, на фоне неба. — Деньги у вас есть.