У птенцов подрастают крылья

Какая-то женская фигура показалась в конце дорожки, приблизилась к нам. У меня невольно сжалось сердце. Так и есть: к нам подошла та самая незнакомая девушка. Увидя, что Нина не одна, она приостановилась в нерешительности.

— Машенька, иди к нам! — окликнула ее Нина. — Познакомься, это Юра, мой школьный, товарищ.

— А я Маша, Нинина подруга, — улыбнулась девушка и, поздоровавшись, села на кончик лавочки рядом с Ниной.

— Вы тоже в нашей школе учитесь? — спросил я.

— Мы с мамой совсем недавно в Чернь приехали. Я только вот поступила, из Ефремова перевелась.

— Ну, понравилась вам Чернь, хуже или лучше Ефремова?

— Лучше, гораздо лучше, — с живостью ответила Маша. — Здесь чудесно, совсем как в деревне, — по улицам гуси, поросята ходят…

— Вот уж что похвалила… — рассмеялась Нина.

— А что, разве это плохо? — перебила Маша. — По-моему, очень хорошо. Мне нравится! — решительно закончила она и неожиданно обратилась ко мне: — А вам?

— Мне тоже нравится, даже очень нравится, — поспешил согласиться я.

— Ну, Юра у нас известный поклонник всякой живности, — вставила Нина. — Дай ему волю, он бы в городе не только гусей и поросят, а и зайцев, лисиц и медведей бы развел.

— Ой как хорошо! — воскликнула, обрадовавшись, Маша. — Давайте правда разведем?

— Я бы и вправду не прочь, только вряд ли они захотят тут жить, рядом с такими вот, как Нина.

— Да, я уж предпочитаю с людьми, а не со зверятами жить, — подтвердила Нина.

— А я бы с удовольствием с разной лесной тварью пожила, — призналась Маша.

Я слушал эти слова. В них не чувствовалось никакого кокетства, а, наоборот, что-то удивительно простое, откровенное, даже, пожалуй, детское.

Мне сразу все в Маше очень понравилось, а главное, показалось таким привлекательным, чем-то даже родным.

— Пойдемте к речке пройдемся, — предложила Маша, — там сейчас лягушки, наверное, поют, здорово, по-весеннему. Хорошо, что настала весна! Я больше всего, даже больше, чем лето, весну люблю: все расцветает, все оживает. И на душе так хорошо, так хорошо! А вы какое время года больше всего любите? — опять обратилась она ко мне.

Я хотел было ответить, что тоже весну, но Нина опередила меня:

— Осень. Он больше всего осень любит, мелкий дождик, и сырость, и туман…

— Почему? — удивилась Маша.

— Потому что ему тогда лучше всего за зайцами охотиться.

— А вы охотник? — с живостью спросила Маша. И, не дожидаясь моего ответа, заговорила сама: — Как это, наверное, интересно, как мне хотелось бы тоже на охоте побывать! Возьмите меня как-нибудь, пожалуйста, я вам не помешаю.

— Увы, это уже невозможно, — с грустью ответил я.

— Почему невозможно?

— Потому что я скоро уеду в Москву, в институт готовиться. Я в этом году уже кончил школу.

— Как жаа-алко! — протянула с явным огорчением Маша, но тут же повеселела. — Не беда, вы ведь на зимние каникулы приедете, тогда и поохотимся.

— Ну, это другое дело, — повеселел и я.

Мы все трое пошли к речке. Действительно, лягушки так пели в речной заводи, как я, пожалуй, еще ни разу не слышал. А может, мне показалось: ведь все было удивительно хорошо в этот теплый майский вечер.

Домой я вернулся часов в десять вечера.

— Ну вот и освежился, — одобрительно сказала мама, встречая меня. — Иди в столовую, я ужин тебе оставила. Мы с Михалычем уже поужинали.

— А, это Юра вернулся! — услышал я веселый Михалычин голос из кабинета. — Ну иди, иди сюда!

Я вошел. Михалыч сидел за столом и перелистывал книгу — стихи Алексея Толстого.

Гудит, жужжит и пляшет Ее веретено. Черемухою машет В открытое окно… —

продекламировал он. Потом поднял глаза от книги и лукаво, как-то многозначительно спросил:

— Ну-с, и как же наши дела?

— Какие дела? — переспросил я.

Вместо ответа Михалыч перевернул несколько страниц и опять продекламировал, уже из баллады «Алеша Попович»:

Я люблю тебя, царевна, Я хочу тебя добыть! Вольной полей иль неволей Ты должна меня любить…

Неплохо, братец мой, написано, правда ведь?

— Хорошие стихи, — охотно согласился я.

— И очень даже, — опять с каким-то особым смыслом сказал Михалыч. — И очень даже, — еще раз повторил он.

Ах Михалыч, Михалыч! Он видел человеческое сердце насквозь. Недаром же он был доктор.

— Да, братец мой, — протянул Михалыч, закрывая книгу, — сердце — это не камень. Ну, спокойной ночи, приятных сновидений. Особенно приятных!

— Спокойной ночи! — с радостью ответил я.

«И ЖИЗНЬ, И СЛЕЗЫ, И ЛЮБОВЬ»

И сердце бьется в упоенье, И для него воскресли вновь И божество, и вдохновенье, И жизнь, и слезы, и любовь.

Все было хорошо, удивительно хорошо в эту солнечную, светлую весну. Омрачало только сознание, что уже скоро надо уезжать в Москву. Да, уезжать, и надолго: до самых зимних каникул расстаться с дорогой Чернью. А в эту весну она стала мне еще в тысячи раз милей и дороже.

С Машей мы виделись почти каждый день. Я как-то сразу приободрился, даже занятия по математике пошли лучше. Решаешь, бывало, задачу, решишь и тут же подумаешь: «А вечером Машу увижу». И так хорошо на душе станет, даже алгебра и та милее.

Занятия в школе кончились. Был выпускной вечер. Но он прошел не очень радостно. Не знаю, как другим ребятам, но мне было грустно, жалко расставаться со школой, товарищами, учителями, в особенности с Владимиром Михайловичем.

На прощание он сказал речь, очень хорошую, даже трогательную; под конец и сам расстроился, чуть не заплакал.