У птенцов подрастают крылья

— Раз берется, значит, может. — И дальше многозначительно прибавляла: — Вероятно, знакомства есть, связи с экзаменаторами.

— Но не могут же у этого педагога быть знакомства и связи со всеми экзаменаторами Москвы? Он же в любое техническое училище берется наверняка подготовить.

— Ну, я там не знаю, как уж он это устраивает, — начинала сердиться мама. — Дело твое, можешь оставаться в Черни, каждый день гулять в городском саду, а потом, осенью, ехать сдавать конкурсные экзамены. А уж как там их выдержишь, куда поступишь, смотри сам. Мое дело тебе предложить. А не хочешь, как хочешь. Тебе, а не мне жизнь жить. Сам же говоришь, хочешь поскорее институт закончить, потом в университет идти. Ну, а провалишься, еще на год оттяжка.

Именно это-то и пугало меня. Сама того не зная, мама попадала прямо в цель. Именно теперь мне хотелось как можно скорее встать на ноги: ведь от этого зависела вся моя дальнейшая жизнь, да и не только моя, но и самого близкого, самого дорогого мне человека.

Вот ведь насмешка судьбы: именно ради Машеньки я должен был поскорее уехать от нее же в Москву, чтобы получше подготовиться и наверняка сдать конкурсные экзамены.

Буду стараться изо всех сил. Кончу институт не в четыре, а в три года. В этом году мне восемнадцать лет исполнится, а когда кончу, будет всего двадцать один год. Ведь это еще совсем, совсем немного и вся жизнь еще впереди.

Обо всем этом я, конечно, поделился с Машенькой. Она вздыхала, но соглашалась с тем, что мне надо теперь же ехать в Москву и получше готовиться к экзаменам.

Все было как будто бы решено и согласовано. И вдруг меня начала мучить одна непрошеная мысль.

Мне стало почему-то казаться, что Машенька в последнее время не так уже переживает предстоящую разлуку. Конечно, она не хочет подавать виду, не хочет расстраивать меня, успокаивал я себя, но раз закравшееся сомнение день ото дня становилось все мучительней.

Я начал спрашивать об этом Машеньку.

Сперва она отшучивалась, и это показалось мне не предвещающим добра. Какие же могут быть шутки в таком печальном деле, ведь мы должны расстаться на целых полгода!..

Я и об этом сказал Машеньке. Тогда она вовсе рассердилась:

— Я не понимаю, что ты от меня хочешь? Чтобы я каждый вечер, как увижу тебя, плакала? Ты этого хочешь?

— Ничего я не хочу, — ответил я угрюмо.

Действительно, я даже сам не знал, чего я хочу.

Вернее, отлично знал. Я хотел, чтобы исчезло это тревожное состояние духа, как бы предчувствие чего-то недоброго, — вот чего я хотел, только не знал, как это сделать. И Машенька тоже не знала, а может, нарочно делала вид, что не знает.

Все это было особенно обидно, потому что до моего отъезда в Москву остались считанные дни.

Очень хорошо запомнился мне один из последних дней, вернее, вечеров.

Мы встретились с Машей, как обычно, в городском саду и решали, куда дальше пойти: за город в Суворинский парк или на речку. Обсуждая этот вопрос, мы медленно шли по главной аллее.

Вдруг из боковой аллеи вышло несколько человек ребят, и они пошли нам навстречу. Это были наши же школьники. Всех их я отлично знал.

Когда мы сошлись, ребята поздоровались и прошли мимо.

— Машенька, Машенька, маме скажу, что с Юркой любезничала! — озорно крикнул нам вслед один из ребят, Митя Аронский.

Маша весело рассмеялась и тоже крикнула:

— Скажите, не боюсь!

Мы пошли в Суворинский парк.

— Нравится тебе Митя? — неожиданно спросила Маша.

— Очень нравится, — поторопился ответить я.

Действительно, Митя мне нравился. Нравилось его тонкое красивое лицо, нравилось то, что он быт очень музыкален, играл, вроде Миши Благовещенского, самоучкой на самых различных инструментах. Он и танцевал хорошо. В нем сочетались мальчишеская ловкость, даже порой озорство и какая-то задушевность, мягкость характера. Про него никак нельзя было сказать, что он удалой парень, но и «пупочкой-мумочкой» тоже никак не назовешь. Вообще он мне всегда раньше очень нравился, раньше, но не теперь.

Машин совсем невинный вопрос почему-то задел меня за живое. Потому-то я и поспешил похвалить Митю и начал уже по собственной инициативе и дальше его расхваливать, может быть в тайне души надеясь, что Маша меня прервет и скажет: «Да что ты на целый вечер завел разговор о своем Митеньке, я только так сказала, а ты и обрадовался».

Но Машенька, увы, не перебила меня, не остановила моих, может быть, даже чересчур напыщенных похвал. Наоборот, она слушала с явным интересом, видимо и не намереваясь меня перебивать. Наконец, я сам разозлился и очень некстати сказал:

— Ну что ж, так и будем о твоем Митеньке целый вечер говорить?

Маша изумленно взглянула на меня.

— Но ведь говоришь-то ты, а не я? — весьма резонно возразила она.

— Говорю, потому что вижу: эта тема тебя интересует.

Машенька еще более изумилась:

— Послушай, ты сегодня не в духе. Сам же начал рассказывать про своего товарища и потом сам же рассердился, что я тебя слушаю.

При этом Машенька так искренне и звонко расхохоталась, что и я не удержался. И сразу все сомнения прошли.

— Просто ты расстроен, что скоро уезжаешь, — сказала она, беря меня за руку. — А ты думаешь, мне это очень легко, ведь я только виду не подаю, чтобы тебя еще больше не расстраивать.

Эти слова, да еще скатанные так искренне, сразу развеяли все мои сомнения.

Мы помирились не на словах. Вечер прошел так же хорошо, как и прежние, до моих дурацких сомнений и предположений. И вообще больше до самого моего отъезда в Москву мы с Машенькой ни разу не поссорились. Все эти дни она была ласковая, внимательная и немножко грустная.

Как она была дорога мне и как было трудно, хотя и ради нее или, вернее, нашего общего будущего уезжать на целых полгода в Москву!

Перед отъездом мы еще раз дали друг другу слово писать письма не меньше трех раз в неделю.

И все-таки я уехал с не очень спокойным сердцем. Мама поехала меня проводить и устроить в Москве мое житье-бытье.

То, что я не сразу останусь один в чужом городе, среди чужих людей, а первое время со мной побудет мама, меня немножко успокаивало.

А не зря ли я еду?.Не лучше ли, как большинство моих товарищей, готовиться дома, а уж осенью ехать держать экзамены? Вечно мама придумает что-то особенное.