У птенцов подрастают крылья

— Ах, оставь, пожалуйста, — безнадежно махнул рукой Михалыч.

— Что у вас тут случилось? — обратилась мама к Копаеву.

Тот потупился.

— Я натворил, — убитым голосом ответил он, — заговорился об охоте, вот и натворил. — И он указал на пол, где, как белый лепесток огромного цветка, валялся отрезанный ус.

— Да-а-а-а, — покачала головой мама, — вот до чего ваша охота доводит. Что ж, ничего не поделаешь, придется и другой остричь.

— Я ж тоже просил, — встрепенулся Копаев, — уж как-нибудь потерпят, опять подрастут.

— Не дам, ни за что не дам! — как отрезал Михалыч.

— Позволь, то есть как — не дашь? — изумилась мама. — Что же, так с одним усом и будешь по городу ходить?

— Так и буду. Пусть все знают, что он со мной натворил.

— Да, но не все же будут об этом знать. Подумают, что ты просто тово…

— И пусть думают, не дам последний ус, ни за что не дам!

— Что ж теперь делать-то? — обратился Копаев к маме.

Та пожала плечами.

— Понятия не имею!

— Ну, дело сделано, конец! — сурово объявил Михалыч и, придерживая рукой уцелевший ус, как бы проверяя, на месте ли он, встал с кресла и направился в соседнюю комнату.

— Ой, уходит… — застонал Копаев, бросаясь вслед. — Алексей Михалыч, Алексей Михалыч! Усик, дайте усик, я только чуть-чуть…

— Изверг! — прозвучало ему в ответ, и Михалыч скрылся за дверью.

Но положение оказалось действительно ужасное. Как же быть дальше: не ходить же по городу с одним огромным белым усом. О том, чтобы обрезать его, Михалыч и слышать не хотел.

Когда Копаев, весь осунувшийся от горя, ушел, Михалыч вернулся к себе в кабинет и целый день просидел в нем, даже обедал один в кабинете.

Мама ходила по дому в большой тревоге.

— Как же он на работу завтра в таком виде пойдет? — говорила она на кухне тетке Дарье.

Но та отвечала очень спокойно:

— А что ж тут такого? И пойдет. Руки, ноги целы, чего ж не пойти? Нешто он усами больных ощупывает?

— Не в этом дело. Как ты не поймешь, — сердилась мама, — вид-то какой…

— И вид самый обныкновенный, — также спокойно отвечала Дарья. — Что одного уса нет, эка важность! Надысь два пьяных в трактире подрались, одному тоже напрочь весь ус оторвали и бороденку вовсе клочьями повыщипали.

— Так ведь это пьяные. Он-то не пьяный.

— Ну, а у него по другой причине, по неведению ай еще почему дело произошло. Что ж тут особенного?

— Ах, с тобой и говорить-то не стоит! — вконец рассердилась мама.

— И верно, не стоит, — охотно согласилась тетка Дарья. — О чем говорить-то: добро бы руку ай ногу оттяпали, а то — ус, эка важность!

Дальше мама слушать ее не стала и ушла к себе в комнату.

Через некоторое время она постучала в дверь к Михалычу:

— Ты не спишь?

— Нет, нет, входи, — отозвался Михалыч.

Я тоже вошел вместе с мамой.

Михалыч, пригорюнившись, сидел за столом и что-то читал.

— Вот Гоголя читаю. Тут парикмахер вовсе весь нос отхватил. Этот нос потом по Петербургу разгуливал, даже на извозчике разъезжал. Может, и мой ус тоже…

— Брось ты все о пустяках думать, — перебила его мама. — Я хочу с тобой насчет завтрашнего дня поговорить. Понимаешь, все-таки неудобно в больницу в таком виде идти…

Михалыч хотел что-то возразить, но мама не дала:

— Знаю, знаю, не дашь другой. Я и не прошу. Я хочу вот что предложить. У нас в земстве от прошлого спектакля кое-что осталось. Ну, там усы, бороды разные… Если хочешь, я схожу попрошу заимообразно один седой ус. Прилепишь — никто и не заметит, а постепенно и свой отрастет.

Михалыч укоризненно взглянул на маму:

— Да ты думаешь, что говоришь?

— Конечно, думаю.

— А если этот ус во время работы да отвалится, что тогда?

— Зачем же ему отваливаться! Приклеим покрепче. Как же разные там шпионы… Часто с наклеенными усами, бородами ходят и не боятся, что отвалятся.

— Благодарю покорно… — раскланялся Михалыч. — Что б меня за немецкого шпиона приняли? Этого только не хватает! Нет уж, дорогие мои, — решительно добавил он, — случилось несчастье — приходится терпеть, а не в шпионов наряжаться.

Так мы в этот день ничего и не придумали.

На следующее утро Михалыч сам нашел выход. Он повязал всю щеку и часть лица платком, будто у него невралгия, и в таком виде отправился в больницу. Так, с завязанным наполовину лицом, он и ходил целую неделю.

За это время на пострадавшей губе и на подбородке выросла густая щетина, как молодая поросль на месте лесной порубки. А нетронутый ус возвышался сбоку над ней, будто уцелевшее кудрявое дерево.

Выражение лица было, правда, не совсем обычное, но мы, домашние, к этому уже привыкли. В городе тоже давно все знали о случившемся. Сам Копаев с горестью рассказывал своим клиентам, как он, размечтавшись об охоте, ненароком отхватил у доктора один ус.

— А второй так и не дал, — добавлял он с видимым уважением к стойкости Михалыча.

Многие, в особенности старички, тоже весьма одобряли стойкость Михалыча.

— Молодец, — говорили они, — не дал себя онемечить. Хоть с одним усом, а все-таки русским человеком остался.

Так история с докторским усом мигом облетела весь город и стяжала Михалычу добрую славу.

САМЫЙ ЛУЧШИЙ ПОДАРОК

Приближался для нас с Михалычем желанный день — 12 июля. В этот день в те времена открывалась летняя охота на водоплавающую и болотную дичь.

Мы с Михалычем уже заранее принялись готовиться к этому дню. Не один раз вычистили, смазали и без того чистое и смазанное ружье, которое с самой весенней охоты лежало без всякого употребления в чехле. Затем набили побольше патронов, проверили, в порядке ли сапоги и вообще все наше охотничье снаряжение.

Наконец все было переделано, проверено, пересмотрено, а до открытия охоты оставалась еще целая неделя, вернее, семь вечеров, так как днем Михалыч бывал на работе, а я с ребятами на речке или в лесу.