У птенцов подрастают крылья

— А кто это? Разве не цыпленок?

— Какой там цыпленок, — рассмеялся Михалыч, беря изо рта Джека принесенную птицу. — На, держи, это коростель.

Я схватил дичь и тут же быстро обернулся к Михалычу проверить, не перезаряжает ли он ружье. Может, опять вместе стреляли. Но Михалыч держал ружье в руках, и оба курка были взведены.

Михалыч понял меня без слов. Он рассмеялся, раскрыл ружье и показал, что оба патрона целы.

— Нет, это уже твой.

Вот теперь я почувствовал настоящую радость, радость и гордость от сознания, что я в первый раз в жизни застрелил птицу влет.

— А ты заметил, как Джек его сработал? — оживленно говорил Михалыч, когда мы выбрались на другую сторону овражка. — Совсем не так, как он работал по перепелу. Умница собака, прямо клад.

— А почему не так, как по перепелу?

— Да ты видел, как перепел себя ведет, когда собака к нему подкрадывается?

— Видел — затаивается. Прижмется и сидит, — ответил я.

— Верно. А этот разбойник, — и Михалыч указал на лежавшего в моей сетке коростеля, — этот разбойник никогда не таится. Он в траве прямо как мышь бегает. Опытная собака стойки по нем и делать не будет: она старается сразу же его на крыло поднять. Заметил, как Джек на него прыгнул? Совсем как кошка. Иначе его из травы и не выгонишь — обязательно убежит, запутает собаку в своих следах, а сам и удерет. Только не каждый пес ему это позволит. — .И Михалыч с любовью и гордостью взглянул на Джека. — Замечательная собака! — добавил он.

Мы пришли на мельницу, попросили запрячь лошадку и покатили домой.

Ну, а что было дома, как обрадовалась мама моему коростелю, — об этом и не расскажешь!

И Михалычевы перепела, и мой коростель, когда их ощипали, были не очень велики, но ни мама, ни тетка Дарья ни разу не назвали их «воробьями». Их потомили в кастрюле, и мама съела целиком моего коростеля.

— Это тоже королевская дичь? — спросила она Михалыча.

— Нет, — ответил он. — Это выше королевской.

— Какая же? — даже просияла мама.

— Это первая дичь, убитая влет юным охотником, — пояснил Михалыч. — Ценнее этой дичи нет и быть не может.

Михалыч был прав: за всю свою долгую охотничью жизнь ни одному своему трофею я так не радовался, как этому первому убитому мною влет коростелю.

ВЕСТИ ИЗ ДЕРЕВЕНЬ

Жизнь в нашем городке, как я уже говорил, текла все по-старому, будто в России ничего и не произошло, никакой революции. Каждое утро купцы снимали с дверей своих лавок огромные заржавевшие замки и начинали торговлю. По-прежнему служащие спешили в разные учреждения на работу, правда, большинство из этих учреждений называлось как-то по-новому, но суть дела от этого не менялась. Так проходила неделя. В воскресный день обитатели городка, конечно, за исключением рыболовов и охотников, старались подольше поспать, а потом, всласть побаловавшись чайком, выходили посидеть на лавочке у ворот, грызли семечки и переговаривались через улицу с соседями. Жизнь текла в городе мирная, неторопливая, такая же, как десять, двадцать, пятьдесят да, пожалуй, и сто лет назад.

Зато в окрестных деревнях вообще во всем уезде дело обстояло совсем иначе. Об этом мы узнавали, конечно, не из газет, а из разговоров мужичков и баб, приезжавших в город на базар или так, по своим делам. Об этом говорили повсюду — и в сапожном заведении старого Ходака, и в трактире Серебреникова, и в больнице у Михалыча. Даже крестьянки-старухи, приходившие полечиться не к Михалычу, а к «самой докторше», рассказывали маме о том, что происходит в деревне.

— Ии-и, милочка моя, — говорили они, прикрывая глаза, — что у нас на селе творится-то, уму-разуму непостижимо! Мужики наши словно белены объелись, как чумовые стали, все в сборища собираются, сходки устраивают, про землю толкуют. Дескать, коли теперича у нас в России свобода, то и землю заново поделить надо. У помещиков землицы поубавить да промеж мужиков и поделить.

Рассказчица боязливо оглядывалась по сторонам и полушепотом продолжала:

— Да не про одну землю-то разговоры ведут. Кто из мужиков побойчее, те вовсе говорят: нужно помещиков-кровопивцев кольем из домов гнать. Довольно, попили нашей кровушки. Выгнать их из поместьев, а все их добро промеж мужиков поделить, и скотину тоже. Вот что, родненькая моя, в деревне таперича мужики непутевые говорят! — добавляла рассказчица с глубоким вздохом, как бы осуждая поведение «непутевых мужиков».

Я частенько слушал такие рассказы, и мне всегда казалось, что рассказчица только для вида, как бы из приличия, осуждает мужиков, а в душе, наоборот, вполне им сочувствует.

В сапожное заведение Ходака, где я дневал и ночевал, постоянно заходили бабы и мужики из окрестных деревень, приносили в починку обувь. Они говорили то же про помещиков, только куда решительнее.

— Гнать их, чертей, и поместья запалить, чтобы духу их не осталось!

И это были не только пустые слова. Во многих местах мужики от слов переходили к делу. Все чаще и чаще мы узнавали о том, что крестьяне то там, то тут являлись в помещичью усадьбу, отбирали скот, лошадей, сельскохозяйственный инвентарь, нередко забирали и домашнюю обстановку, тут же делили все это и увозили с собой в деревню.

А в тех имениях, владельцы которых раньше особенно сурово обращались с крестьянами, мужики и всю усадьбу разносили по бревнышку, пускали в ней «красного петуха».

Все чаще и чаще зарево пожаров тревожным красноватым светом озаряло ночное, уже по-осеннему темное небо.

Наконец и городок наш будто очнулся. Затревожилось, заволновалось купечество. Стали поговаривать: как бы деревенская голытьба в один прекрасный денек не заявилась бы и к ним да не прикарманила бы их товарец. На дверях многих лавок появились новые, еще более прочные запоры.

А слухи росли и росли с каждым днем все более ошеломляющие. Помещики, выгнанные из своих усадеб, спешили в город искать управу на взбунтовавшуюся голытьбу.

Местные власти писали воззвания. В них они призывали свободных граждан сел и деревень соблюдать революционный порядок, не чинить самоуправства в помещичьих усадьбах.

В этих же воззваниях говорилось далее, что если крестьяне не внемлют голосу разума и будут продолжать самовольничать, то власти вынуждены будут прибегнуть к самым суровым мерам для подавления бесчинств.

Подобные воззвания расклеивались на стенах домов в городе и целыми пачками рассылались по уезду. Никакого действия они не имели. Крестьяне продолжали отбирать у помещиков землю, хлеб, скот и громить их имения.

Скоро у нас в городке стали появляться и живые свидетели, даже участники этих деревенских событий. Среди них были как «потерпевшие», так и «победители».

Большое впечатление на всех чернских обывателей произвел неожиданный приезд в наш городок очень богатого помещика — графа Бутурина. Он явился в город поздно ночью, пришел пешком с одним чемоданчиком в руках и переночевал в трактире, так как «ночью куда ж еще пойдешь?!» Наутро он снял себе квартиру в одном из лучших домов и поселился в ней.

По всему городу ходил слух, что он послал срочное письмо самому Керенскому с требованием выслать карательный отряд казаков, чтобы разделаться с мужиками, которые разграбили его усадьбу.

— Он-то своего добьется, — шепотом говорили старички и старушки, сидя вечером на лавочках возле своих домов. — Ох и задаст он мужикам перцу, будут знать, как имения грабить!

В ожидании прибытия казаков граф целые дни разгуливал по городу. Вид у него был весьма воинственный и довольно забавный. Толстенький, кругленький, в коротеньком синем пиджачке и в узких светлых брюках, заправленных в лакированные сапоги, граф походил на спортсмена-жокея, только что вернувшегося с верховой езды. На голове он носил небольшую круглую шапочку с пером, а через плечо у него был перекинут узкий желтый ремешок, на конце которого болталась такая же ярко-желтая кобура пистолета.