У Пяти углов

Макар Хромаев появился в раздевалке еще раньше Николая Акимыча и уселся играть в шахматы с каким-то слесарем из ремзоны — в лицо Николай Акимыч его знает, а по имени — нет. Можно играть в шахматы в красном уголке — там и удобнее, и светлее, и в том, что Макар уселся в раздевалке, проявилось обычное его пренебрежение к порядку, к форме — что к форме мундирной, которую Макар никогда не носил, что к форме стихотворной, и даже к форме шахматной тоже. В шахматы Николай Акимыч играет очень средне: он любит иногда расставить напечатанную партию с красивой комбинацией, и когда повторяет записанные ходы, кажется, он и сам сыграл бы точно так же; но садится играть — и оказывается, что собственные его ходы быстро приводят к развалу позиции. Но все-таки он знает по названиям основные дебюты, знает и шахматную историю, а потому, когда появился в парке Макар Хромаев и самонадеянно предложил сыграть после смены, Николай Акимыч, сначала осторожно расспросив новичка, убедившись, что тот и не слыхал таких имен, как Ласкер, Морфи, не говоря уж о Рубинштейне или докторе Тарраше — ну про Алехина что-то слышал, правда, — успокоившись, что тот не представляет, чем отличается сицилианская защита от староиндийской, уселся играть, не сомневаясь в легкой победе. И совершенно несправедливо, что Макар обыграл его, обыграл в каком-то непонятном дебюте, лишь до третьего хода напоминавшем устарелый королевский гамбит, а потом вообще ни на что не похожем. Больше Николай Акимыч не садится играть с самонадеянным поэтом.

Не спеша переодевшись, Николай Акимыч зашагал к директору. Прошагал мимо доски Почета, стараясь не глядеть на свой портрет, мимо стенгазеты, в которой его статья под рубрикой «Знай свой город» — он же предложил и самую рубрику, только предложил «знай и люби», а «люби» почему-то сократили; на стенгазету он посмотрел открыто, проверил, цела ли его статья: бывали случаи, когда кто-то аккуратно вырезал — чтобы как следует заучить содержащиеся в ней факты, так надо понимать. В приемной ждали несколько человек — и свои, и какие-то незнакомые, но Николай Акимыч не собирался терять время под дверью, как какой-нибудь проситель: разговор-то нужен директору, а не ему!

Скажи, Танечка, что я уже здесь, только у меня сегодня лекция, не могу долго ждать.

Танечке этой, которую знает чуть не с пеленок, потому что она дочка здешнего паркового ветерана Григория Григорьевича, он улыбнулся покровительственно, а она в ответ посмотрела как-то дико, будто не в себе девочка, — да эти молодые часто не в себе, любови и трагедии на уме; посмотрела и побежала докладывать своему шефу — так теперь называют начальников, слово какое-то ненастоящее.

Лекции никакой Николай Акимыч сегодня не читал, преувеличил для солидности, чтобы напомнить директору перед беседой о своем значении и авторитете, — сегодня не читал, но вообще-то читает как активист Клуба знатоков города, потому в сущности сказал Николай Акимыч чистую правду.

Танечка выскочила из кабинета своего шефа, снова посмотрела так же дико:

— Сейчас, Николай Акимыч, сейчас. Минуту только подождите. Сейчас.

Николай Акимыч сел, не обращая внимания на других ожидающих: возмущаются они, не возмущаются — их дело, он пойдет первым или не пойдет вовсе!

Ну все же пришлось не минуту высидеть, а, наверное, все десять, но когда дверь директорского кабинета наконец открылась и оттуда вышел кто-то совсем Николаю Акимычу неизвестный, он поднялся и двинулся в кабинет, не ожидая никаких приглашений. Ропот действительно раздался за спиной, но он не обратил внимания.

Директора Николай Акимыч тоже знает давно. Из водителей. Только недолго он усидел за рулем: институт, какие-то должности в управлении — не упомнишь эти бумажные работы — и наконец вернули в родной парк для укрепления руководства. Тоже всю жизнь трудится сидя, а тощий, будто теперешний головоногий акселерант — вроде Федьки, честное слово. Говорят, язву нажил на директорстве. Остался бы за рулем — никакой язвы, а уважения — как сказать.

Директор сразу закричал своим нервным голосом — вот отсюда и язва! — даже и поздороваться не успел:

— А-а, явился, Варламов! До чего ж мы дойдем, если уж и на тебя жалобы?! Какая ж борьба за культуру обслуживания, когда на самого распередового, на которого мы учим равняться!

Вот уж чего Николай Акимыч не мог и вообразить! На него — и жалоба?! Не за что на него жаловаться, не было у него никаких ЧП! Всегда одни благодарности… Да кто же мог?! Или подстроили нарочно?!

Директор потряс какой-то бумажкой:

— Догадываешься, Варламов, о чем пишут?

Николай Акимыч не догадывался и не собирался выискивать за собой вин — не то что некоторые, на которых стоит начальству прикрикнуть, сразу залебезят и покаются.

— Не догадываюсь. Не о чем на меня жаловаться. Нет никаких объективных причин.

Вот именно: объективных. Субъективно всякому может что угодно показаться, хоть черти зеленые в салоне, а объективных — нет.

— А вот и есть, оказывается. А вот и есть… А вот и есть…

Директор повторял свое «а вот и есть» с удовольствием, будто выигрывал крупный спор.

— А вот и есть! Вот слушай: «Должен довести… Ну, это неважно, так… так… ага! «Задерживал отправление троллейбуса с самыми издевательскими целями. Даже когда пассажиры самоуплотнились, не предпринимал попыток закрыть дверь, дожидаясь новых пассажиров, подбегавших с разных сторон и снова создававших препятствие закрытию. При этом подавал издевательские реплики, вроде: «Ну что, так и будем стоять как памятник? Простоим хоть час!» В результате задержки троллейбуса на десять и более минут я опоздал на поезд, что имело для меня роковые последствия: моя невеста, уехав без меня одна в вагоне и решив ошибочно, что я ее бросил, познакомилась в купе с моряком и проследовала с ним в Кишинев и замуж. Поэтому прошу принять решительные меры воздействия за мою разбитую личную жизнь… Вот так, Варламов. Теперь припомнил? Ты издеваешься, стоишь и не едешь, а в результате невесты выходят за проезжих моряков.

Николай Акимыч подумал было, что директор смеется, что для подначки зачитал этот письменный анекдот, а теперь они заговорят о настоящем деле, о дальнейшем улучшении обслуживания пассажиров, например. Но нет, директор был совершенно серьезен, а что иногда по голосу его кажется, что он вот-вот засмеется, это происходит от нервности: голос у него от нервности неровный.

— Чего молчишь, Варламов? Припомнил? Николай Акимыч ни перед каким начальством не заискивает никогда: начальников много, а классных водителей — наперечет.

— Чего мне припоминать? Никогда я не поеду, если дверь не закрылась. А сорвутся под колесо — тогда что? И приказы об этом вы же и подписывали. Если не закрывается дверь, всегда стою, а когда этот жених ехал, в какую дату, в какое время, я и знать не знаю. Мне он не сказался, после, видно, надумал, когда посмотрел вслед поезду. Нынче все грамотные, все писатели. Только по-настоящему он мне должен по гроб жизни слать благодарности: лучше сразу отделаться от такой, которая с ходу на первого моряка, чем после мучиться да разводиться, да платить алименты.

— Нет, Варламов, ничего ты не понял. Видишь, как написано: «…даже когда самоуплотнились, не предпринял попыток закрыть… То есть что? Издевательство под видом культуры и безопасности. Он правильно пишет — Боярский его, между прочим, фамилия, может и родственник, тут он не указывает, — он правильно пишет: так можно стоять весь день, и все будут набегать и виснуть новые пассажиры, сколько внутри ни уплотняйся. Ты бы перед кем другим строил дурачка, а я-то сам крутил баранку, я-то знаю эти нюансы.

Тоже нашелся крутила — год посидел за баранкой и думает, все постиг и превзошел!

— Так понял ты наконец, Варламов, в чем претензии? Или опять состроишь дурачка?

Николай Акимыч все понял: хотят от него отделаться, вот и ищут любой повод! Потому что если по-нормальному, ничего кроме смеха не может быть на такую жалобу.

— Стар я, чтобы дурачка строить, Петр Сергеич. Да и в молодости дурачком вроде не был. Об этом, знаете, еще Суворов сказал, что в дураках не согласен ходить и у самого господа бога.