У Пяти углов

9

Николай Акимыч был с утра дома. Когда вечерняя смена, редко когда успеваешь пойти по делам, больше приходится дома работать или читать, если появляется новая литература, — старую-то по Ленинграду Николай Акимыч перечитал почти всю, тщательно, с выписками. В соседней комнате сочинял Филипп, — что хорошо в сыне, так трудолюбие. Не зря воспитывали с матерью, старались. Терпение и труд — с ними не пропадешь. Когда еще только начало появляться имя Филиппа в афишах, совсем еще редко, в парке сразу заметили, шутили: ну, теперь будет у нас своя песня про ленинградский троллейбус. А чего, очень даже могла быть песня, вполне заслужили ее и водители, и остальные, кто причастен. Николай Акимыч даже намекал сыну — ненавязчиво. Но тот отмахнулся. Потом понял Николай Акимыч — постепенно, — что не будет никакой песни, что как бы унизительным для себя считает Филипп написать песню — утилитарную, как он однажды высказался. На какие-нибудь знаменитые стихи Филипп иногда пишет, но тогда это называется романсом, хотя суть та же: поют под музыку, но Филипп различает, когда утилитарно, а когда возвышенно. Вот и Макар Хромаев: пишет разные стихи, может и хорошие, хотя, скорее, плохие, — но написать про водителей троллейбуса, выходит, для него унизительно — хотя сам-то он кто?!. Но что работает сын каждый день, словно смену отсиживает за роялем, — это правильно. Музыку, которая сочиняется, Николай Акимыч не очень понимает. Но не худшая еще, местами и задушевная, из некоторых отрывков могли бы получиться и песни, если бы не пренебрегал Филипп простыми человеческими вкусами, не старался писать философские симфонии. Вот побывал Николай Акимыч на концерте, послушал: слишком длинно, конечно, но все-таки понятно, все-таки музыка, тем более если сравнить с той, что во втором отделении, — все равно что сравнить хорошей работы картину, где все понятно, вроде тех, что висят у Леонида Полуэктовича, с абстрактной мазней. А тот, кто сочинял, тоже называется композитором, такой весь важный, самодовольный. И хлопали ему какие-то идиоты истерические. Те самые, которые делают шум вокруг абстрактных картин. Прокатить бы их на абстрактном троллейбусе! Нет, вещи-то им подай самые конкретные. Да, говорил в клубе кто-то из знающих людей, что и мода эта на абстракцию проходит во всем мире, — все-таки не все дураки на свете; на картины проходит, а в музыке, значит, подзадержалась.

Николай Акимыч тщательно вырезал мелкие детали для колокольни Смольного собора. Вчерне колокольня уже построена, оставалось оснастить макет мелкими Деталями — карнизами, капителями, пилястрами — и покрасить. Спокойно так работалось, — Николай Акимыч собирался до смены успеть зайти в управление на Зодчего Росси, но сейчас об этом не думал, не хотел отвлекаться, — спокойно работалось, как вдруг звонок в дверь. Кто мог прийти в это время? Разве что принесли телеграмму?

Должна бы выходить на звонки Ксана: мужчины заняты, а ей делать почти нечего. Должна бы, но спит еще, наверное, хотя двенадцатый час. Или валяется. Бедняга Филипп: досталась лентяйка жена.

Сразу же вспомнилась Ася: какая труженица, какая заботливая, и никакая болезнь не могла приостановить ее забот до самой смерти, потому что в них-то, в заботах, вся Асина жизнь. А в чем жизнь Ксаны? В работе — уже нет, отработалась; в заботах о муже, о доме — тоже нет. В чем же? Николай Акимыч, конечно, не вмешивается в их с Филиппом дела, но ему непонятно.

Да, Ксана еще спит или валяется, и Николай Акимыч вышел на звонок. И Фипипп из своей двери. И по коридору шаги: не то Антонина Ивановна идет, не то Вероника Васильевна — да об< сразу. Значит, во все звонки!

Николай Акимыч, как старейшина квартиры, и открыл под тревожные взгляды всех собравшихся. Когда такой аврал, когда звонят сразу во все звонки, делается тревожно, ничего не поделаешь.

Еще и Рыжа залаяла из-за двери — добавила тревоги.

— Розенблат Леонид Полуэктович здесь проживал?

На пороге женщина, какая-то вся неопределенная: ни возраста не угадать, ни профессии. И лицо незначительное, без примет.

— Здесь. Только он уже умер.

Понятно, что умер. Я ж и сказала: про-жи-вал! Опись имущества, — и женщина бегло показала какое-то удостоверение.

Николай Акимыч посторонился, и женщина быстрыми шагами устремилась в глубь квартиры, говоря на ходу:

— Показывайте дорогу… Так-так, народу достаточно, будете понятыми.

Филипп сразу же вернулся к себе в комнату, Рыжа замолчала, а Николай Акимыч вместе с соседками двинулся к комнате Леонида Полуэктовича. Не так уж ему хотелось присутствовать при описи, но он считал это своим долгом как квартуполномоченный. Да и нельзя, чтобы в таком деле участвовали одни женщины.

Вот тут он и жил. Пожалуйста! Как опечатали, так мы и не трогали, — суетилась Антонина Ивановна.

На взгляд Николая Акимыча, заговорила она насчет нетронутых печатей зря — очень это напоминало притчу про шапку, которая так некстати загорелась; но женщина с удостоверением не обратила внимания на Антонину Ивановну, не стала и исследовать, достаточно ли девственный вид у бумажной ленты с печатями, — она резко дернула дверь, бумажка с треском разорвалась, и открылась комната Леонида Полуэктовича.

— Да-а. И как здесь жил гражданин?

— Не говорите! Уж такая грязища и вонища! Мы ему сто раз говорили, да что, когда девяносто лет человеку! Иногда уберешься у него — через день будто не убирала.

— Вы, наверное, и не такое видите при вашей работе? — сказала Вероника Васильевна.

Вроде бы сказала просто так, а тоже послышалось Николаю Акимычу какое-то заискивание. Хотя ей-то чего заискивать? Она печати не трогала и внутрь не входила.

— Видим и не такое. Но и такое тоже не часто. Женщина первая решительно шагнула в комнату. Николай Акимыч ожидал, что процедура описи продлится долго, может быть, не успеет закончиться до его ухода на смену: еще бы, столько всякого имущества навалено в комнате. Но женщина сделала свое дело на удивление быстро. На книги вообще не взглянула, будто и нет их — а книги-то описывать дольше всего, если каждую; содержимое шкафов — белье, одежду, посуду — тоже полностью проигнорировала. Записала картины, причем Николай Акимыч ей подсказал, где тут Левицкий, а где Серов, — иначе и не догадалась бы. Люстра ей понравилась — медная с хрустальными подвесками, — записала люстру. Еще два кресла и диван красного дерева. Все. Остального будто и не существовало. Не провозилась и получаса. Они, трое соседей, подписались как понятые, женщина наклеила другую бумажную ленту со своими печатями — и процедура закончилась.

— Мне еще две комнаты описать сегодня, — зачем-то объяснила она. — Тоже выморочное имущество.

— Что дальше полагается? Когда вывезете? — больше для порядка спросил Николай Акимыч — как квартуполномоченный.

— Когда сможем, тогда и вывезем. Когда транспорт. Вам не терпится?

— Нет, не потому. Чтобы знать. Чтобы кто-то дома был.

— Ничего, известим.

И женщина необыкновенно значительно простучала каблуками по коридору.

— Что я говорила! — Антонина Ивановна едва дотерпела, чтобы за женщиной с удостоверением захлопнулась дверь. — С самого начала говорила! Два кресла возьмут и люстру, а остальное псу под хвост. С остальным они и не хотят морочиться, так она сказала?

— Какое-то морочное имущество, — попыталась вспомнить Вероника Васильевна.

Николай Акимыч тоже не понял слова, которое произнесла приходившая женщина, не понял и потому не запомнил. Но не захотел признаться, промолчал.

— Ну да, морочное, потому что морока с ним! Не хотят морочиться, потому псу под хвост. А разговоров: «Да нельзя! Да не хотим притронуться! Да мы не такие!» Будто я одна такая воровка, а все честные! А теперь псу под хвост! Мы-то все-таки свои — взяли бы, и вышло б по справедливости. А так псу под хвост!

— Не все под хвост, — сказала Вероника Васильевна. — Вы-то успели кое-что.

Что я успела?! Две чашки?! Да я столько убирала даром его грязищу, что имела право! Не на две чашки, а больше! Мне, может, рюмки его хрустальные нравятся — а не взяла, думала, опишут!.. И лента у нее какая-то другая, видите? Не отлепить так просто.

А Николай Акимыч думал про книги. В особенности про ту со штампом: «Д-р П. Э. Розенблат, Троицкая, 38». Вот бы найти и идти с нею доказывать, что мемориальная доска висит неправильно, что знаменитый композитор Рубинштейн жил не в соседнем доме, а в их! И в интересах истины, и приятно жить в мемориальном доме… Надо было поискать прямо при женщине-описательнице, но она так торопилась. И где-то хранится у Полуэктовича осколок снаряда, залетевший во время блокады в квартиру, — тоже память, реликвия. Слишком быстро ушла эта описательница. Но еще можно будет поискать, когда вывезут кресла и люстру!

Николай Акимыч вернулся к своей колокольне. Но не мог сосредоточиться. То есть пальцы машинально вырезывали очередную капитель, но по рассеянности он спутал дорический ордер с ионическим… Все равно Николай Акимыч был прав, когда запретил Филиппу входить в комнату покойного соседа и брать что-нибудь… Нет, не запретил, давно уже Филиппу ничего не запретишь, — но не посоветовал. Николай Акимыч был прав, но и вздорная Антонина Ивановна оказалась не совсем не права, вот что обидно! Николай Акимыч был прав, если смотреть с позиции абсолютной, идеальной; Антонина же Ивановна права в каких-то мелочных реальных обстоятельствах, которых не учтешь с высоты абсолюта, — разница такая же, как между проектом и конкретно выстроенным зданием: бывало, здание почти соответствует проекту, а бывало, обстоятельства строительства уводили от проекта довольно далеко. Николай Акимыч думал, что книги поступят в Публичку или в магазин к букинисту, и можно будет не спеша совершенно законно их разобрать, поискать ту со штампом, а теперь что? Так же, как с этой колокольней: должна была возвыситься, изменив очертания не только собора, но и всей округи, — но не возвысилась…