У смерти два лица

* * *

Мне — три, Зоуи — пять. Зоуи — моя летняя подружка, на два года старше и бесконечно умнее. Ее папа и моя мама ведут нас есть мороженое в кафе Дженкинсов на Мейн-стрит, пока мой папа работает. Папа всегда работает — на столе в маленьком домике, который мы снимаем, открыт ноутбук, разложены газеты, телефон постоянно возле уха. Папа — деловой человек, а значит, всегда в делах. Я рада, что у мамы есть друг. Рада, что у меня есть Зоуи.

Я заказываю шоколадное мороженое с блестящей крошкой в вафельном рожке, который, по утверждению мистера Дженкинса, не протечет, потому что внизу находится кусочек твердого шоколада. Зоуи заказывает то же, что и всегда: фирменное мороженое, обведенное голубой рамкой на доске, которая служит меню. Шоколад-карамель-попкорн.

— В стаканчике! — настаивает она, хотя в рожке вкуснее.

Зоуи не любит, когда лицо перемазано мороженым, и предпочитает аккуратно есть его пластмассовой ложечкой.

Ее отец смеется, когда мы выходим из кафе на Мейн-стрит. Мое лицо уже измазано в шоколаде, а Зоуи аккуратно вытирает чистые щечки платком.

— Моя маленькая принцесса, — говорит он ей.

В застекленном бассейне за домом Зоуи мы расположились на шезлонгах с мягкими подушками. Уже далеко за полдень, четыре или пять часов — самая жаркая часть дня. На мне ярко-голубой купальник с россыпью белых звездочек. На Зоуи — ее любимый желтый раздельный купальник. Ее отец включил кондиционер на полную мощность, и прохладные струи прорезают сырой и теплый воздух. Он сидит на качелях за нашими спинами вместе с мамой. Они пьют коктейли и смеются.

У нас с Зоуи свои коктейли — розовый лимонад с шипучей водой и льдом. Ее папа называет их «Лимонный шприц». На краю стакана Зоуи лежит маленький желтый зонтик, а у моего стакана есть крышка, поэтому мой зонтик лежит рядом на шезлонге.

В ногах у Зоуи на шезлонге лежит щенок бишон фризе, Красавица. Я была бы не против, если бы Красавица подошла и ко мне, но ее тянет к Зоуи словно магнитом, и она не отходит ни на шаг. У Зоуи всегда получается находить общий язык с животными. Даже белки не разбегаются, когда она выходит во двор, чтобы насыпать им семечек вдоль садовой ограды.

— А где твоя мама? — спрашиваю я, и Зоуи делает большой глоток.

— Она работает в городе, — наконец отвечает она. — Папа говорит, что у нее очень важная работа, поэтому пока ей приходится жить там вместе с моей младшей сестрой. В конце дета я поеду к ним в гости, а папа останется здесь. Они решили пока «взять паузу», — она рисует кавычки пальцами в воздухе.

— У моего папы тоже важная работа, — говорю я. — Он очень занят. Поэтому никогда не гуляет с нами.

Зоуи торжественно кивает, а я задумываюсь: вдруг мои родители тоже решат «взять паузу»? Но они оба живут в городе. Куда тогда поедет папа?

Вдруг небо темнеет, и над стеклянным потолком пролетает длинный огненный хлыст молнии. Глаза еще не успевают отойти от вспышки, как грохочет близкий раскат грома, и Зоуи начинает кричать. Я смотрю вверх, завороженно наблюдая, как по стеклу начинают стучать капли.

— Все хорошо, — говорю я Зоуи, но она уже свернулась в шар, а ее лимонад растекается лужицей под нашими шезлонгами. Мистер Спанос подхватывает ее и уносит в дом, обещая, что гроза не причинит ей вреда, что они вместе переждут ее в чулане в холле.

Мама садится рядом со мной на опустевший шезлонг Зоуи и берет меня за руку.

— С тобой все хорошо, радость моя? — спрашивает она, и я киваю в ответ.

— Почему Зоуи боится грозы? Она ведь не может навредить нам здесь.

Мама пожимает плечами:

— Многие дети боятся грома и молнии. Я рада, что ты не боишься. Надеюсь, у Зоуи это скоро пройдет.

Я стою на балконе Уиндермера. Кончается день, кончается лето — последнее лето, которое мои родители проведут в отпуске в Херрон-Миллс. День солнечный и ясный и, к счастью, не слишком жаркий. Толботы устраивают один из своих классических приемов по поводу последних летних дней. Мама пьет розовое вино и болтает с женами друзей Джорджа. Папа внизу, за домом, расхаживает из стороны в сторону подальше от шума вдоль конюшни и загона, чтобы без помех совершить очередной деловой звонок. Если мама и Джордж и ведут себя слишком откровенно, флиртуя и болтая между собой, то мой отец не может этого заметить, потому что его нет рядом.

Я играю с Зоуи и Кейденом в юго-восточном углу балкона. Кейден — наша публика, хотя и не очень благодарная. Ему пять, как и Зоуи, и он легко отвлекается. Они вместе ходят в школу, но сегодня будет первый — и последний — раз, когда мы увидимся с Кейденом. Я имею в виду, на ближайшие четырнадцать лет. Мы с Зоуи стоим спиной к перилам балкона и рассказываем часть стихотворения, которому она меня научила, пока Кейден играет с галстуком-бабочкой.

Пред нею ткань горит, сквозя, Она прядет, рукой скользя, Остановиться ей нельзя, Чтоб глянуть вниз на Камелот, Проклятье ждет ее тогда. Грозит безвестная беда, И вот она прядет всегда. Волшебница Шалот. [5]

5

Пер. К. Бальмонта.

Я запинаюсь на незнакомых словах, но Зоуи помнит их наизусть. Она узнала эти стихи из какого-то фильма под названием «Энн из Зеленых Крыш», который мама обещает взять напрокат, когда мы вернемся домой. Она говорит, что я еще слишком мала для него, но мне все равно. Если он нравится Зоуи, то и мне понравится.

Стоит нам закончить ту часть стиха, которую я выучила, Кейден срывается с места и исчезает в доме, оставляя нас с Зоуи снова вдвоем.

Она берет меня за руки, и мы кружимся на балконе с переплетенными руками, весело смеясь. Смех Зоуи напоминает переливающийся в летнем воздухе лучик солнца. На мне белое платье с желтым поясом, потому что Зоуи говорит, что желтый — самый красивый цвет после золотистого. Зоуи одета как балерина — блестящая золотом верхняя часть платья пришита к кремовой тюлевой юбке. В наших черных волосах — одинаковые розовые заколки. Мы кружим и кружим, и солнечный свет пляшет на нашей коже словно снежинки, пробиваясь сквозь высокие кроны кленов и дубов.

Пара сильных рук подхватывает меня за талию, и вот уже Зоуи сидит на балконе, а я взлетаю все выше и выше в небо. Руки свешивают меня за перила балкона, и я начинаю хныкать, глядя, как внизу качается земля.

— Скажи мне, кто ее отец, Глория!

— Что ты делаешь?! — мамин голос — громкий шепот, смесь паники и жгучего желания не привлекать внимания гостей.

Земля снова раскачивается, расплывается перед глазами.

— Мы просто играем, — шепот над ухом, от отца Зоуи пахнет виски. — Не бойся, Анна.

— Джордж, поставь ее. Сейчас же! — слезы, собравшиеся в маминых глазах, катятся по щекам.

Внизу трава то приближается ко мне, то снова отступает. Я начинаю хныкать еще сильнее.

— Просто скажи мне правду, Глория. Ведь это я — ее отец, верно?

Его руки скользкие от летнего пьяного пота. Мое платье начинает в них скользить. Я плотно закрываю глаза и тихо молюсь, чтобы он поставил меня на ноги. Чтобы все поскорее закончилось. Потом его руки снова соскальзывают, и на секунду я начинаю падать. В глазах все расплывается, и я начинаю падать вперед желто-белым огоньком.

Потом его руки сжимаются на моих, и я вишу. Я снова закрываю глаза, и он поднимает меня обратно на балкон, в безопасность, под всхлипы мамы.

* * *

После того лета мы больше не возвращаемся в Уиндермер. Не возвращаемся в Херрон-Миллс.

Мама решает попробовать наладить отношения с отцом, но через два года он уезжает искать лучшей жизни. Искать кого-нибудь получше нас. В Лос-Анджелес, как теперь говорит мама. Мы переезжаем в маленькую квартирку в Бей-Ридж. Мама находит работу, потом вторую. Я забываю Зоуи. Почти забываю. Я почти забываю Херрон-Миллс. Пока спустя четырнадцать лет мне не подворачивается чудная работенка в семье Беллами, и обрывочные воспоминания раннего детства начинают мелькать перед глазами, будто смутные тени в конце долгого летнего дня.