У войны не женское лицо
Шрифт:
Я сама огарки собирала... Собирала своей подруге семью... Косточки в золе находили и, где остался кусочек одежды, хоть окраечек какой, узнавали, кто это. Каждый своего искал. Подняла я один кусочек, подруга говорит: «Мамина кофта...» И упала. Кто в простынку, кто в наволочку косточки собирал. Что принесли. Мы с подругой – в сумочку, и полсумочки не набрали. В могилку общую все складывали. Все черное, только косточки белые. И костная зола... Я ее уже узнавала... Она – белая-белюсенькая...
После этого куда бы меня ни посылали, я не боялась. Ребеночек у меня был маленький, в три месяца я его уже на задание брала. Комиссар меня отправлял, а сам плакал... Медикаменты из города приносила,
Теперь признаться страшно... Ох, тяжело! Чтобы была температура, ребеночек плакал, солью его натирала. Он тогда красный весь, по нем сыпь пойдет, он кричит, из кожи лезет. Остановят у поста: «Тиф, пан... Тиф...» Они гонят, чтобы скорее уходила: «Вэк! Вэк!» И солью натирала, и чесночок клала. А дитятко маленькое, я его еще грудью кормила.
Как пройдем посты, войду в лес, плачу-плачу. Кричу! Так дитятко жалко. А через день-два опять иду...
Мария Тимофеевна Савицкая-Радюкевич,
партизанская связная
– Узнала ненависть... Впервые узнала это чувство... Как они могут ходить по нашей земле! Кто они такие? У меня поднималась температура от этих сцен. Почему они тут?
Пройдет колонна военнопленных, и сотни трупов оставались на дороге... Сотни... Тех, кто падал без сил, их тут же пристреливали. Их гнали, как скот. По мертвым уже не голосили. Не успевали хоронить – столько их было. Они долго лежали на земле... Живые жили с мертвыми...
Встретила сводную сестру. Их деревню сожгли.
У нее было трое сыновей, всех уже нет. И дом сожгли, и детей сожгли. Она сядет на землю и качается из стороны в сторону, качает свою беду. Поднимется – и не знает, куда идти. К кому?
Мы ушли в лес все: папа, братья и я. Никто нас не агитировал, не заставлял, мы – сами. Мама осталась только с коровой...
Елена Федоровна Ковалевская,
партизанка
– Я даже не задумывалась... У меня была специальность, нужная фронту. И я ни секунды не размышляла и не колебалась. Вообще я мало тогда встречала людей, которые хотели пересидеть это время. Переждать. Одну помню... Молодую женщину, нашу соседку... Она мне честно призналась: «Я люблю жизнь. Я хочу пудриться и краситься, я не хочу умирать». Больше таких не видела. Может быть, они молчали, таились. Не знаю, что вам ответить...
Помню, что вынесла цветы из своей комнаты и попросила соседей:
– Поливайте, пожалуйста. Я скоро вернусь.
А вернулась через четыре года...
Девчонки, которые оставались дома, нам завидовали, а женщины плакали. Одна из девушек, которая ехала со мной, стоит, все плачут, а она нет. Потом взяла и помочила водой себе глаза. Раз-другой. Носовым платочком. А то, мол, неудобно, все плачут. Разве мы понимали, что такое война? Молодые... Это теперь я просыпаюсь ночью от страха, мне приснится, что я на войне... Самолет летит, мой самолет, набирает высоту и... падает... Я понимаю, что я падаю. Последние минуты... И так страшно, пока не проснешься, пока этот сон не улетучится. Старый человек боится смерти, а молодой смеется... Он – бессмертный! Я не верила, что умру...
Анна Семеновна Дубровина-Чекунова,
гвардии старший лейтенант, летчица
– Окончила медучилище... Приехала домой, у меня болел отец. И тут – война. Запомнила, что было утро... Я узнала эту страшную новость утром... Еще роса на листве деревьев не высохла, а уже сказали – война! И вот эта роса, которую я вдруг увидела на траве и деревьях, так ясно увидела,
мне и на фронте вспоминалась. Природа находилась в контрасте с тем, что происходило с людьми. Ярко светило солнце... Расцвели ромашки, мои любимые, их было видимо-невидимо в лугах...Помню, прячемся где-то в пшенице, день солнечный. Автоматы немецкие та-та-та-та – и тишина. Только слышишь, как пшеница шумит. Опять немецкие автоматы та-та-та-та... И думаешь: услышишь ли ты когда-нибудь еще, как пшеница шумит? Этот шум...
Мария Афанасьевна Гарачук,
военфельдшер
– Эвакуировали нас с мамой в тыл... В Саратов... Где-то за три месяца выучилась там на токаря. По двенадцать часов стояли у станков. Голодали. В мыслях одно – попасть на фронт. Там питание какое-никакое. Будут сухари и сладкий чай. Дадут масло. От кого мы это услышали, не помню. Может, от раненых на станции? Спасались от голода, ну и, ясно дело, были комсомолки. Пошли с подружкой в военкомат, но не признались там, что работаем на заводе. Тогда бы нас не взяли. А так записали.
Направили в Рязанское пехотное училище. Выпустили оттуда командирами пулеметных отделений. Пулемет тяжелый, на себе его тащишь. Как лошадь. Ночь. Стоишь на посту и ловишь каждый звук. Как рысь. Каждый шорох сторожишь... На войне, как говорится, ты наполовину человек, а наполовину зверь. Это так... Другим способом не выжить. Если будешь только человек – не уцелеешь. Башку снесет! На войне надо что-то о себе вспомнить. Что-то такое... Вспомнить что-то из того, когда человек еще был не совсем человек... Я не сильно ученая, простой бухгалтер, но это я знаю.
До Варшавы дошла... И все пешочком, пехота, как говорится, пролетариат войны. На брюхе ползли... Не спрашивайте больше меня... Не люблю я книг о войне. О героях... Шли мы больные, кашляющие, не выспавшиеся, грязные, плохо одетые. Часто голодные... Но победили!
Любовь Ивановна Любчик,
командир взвода автоматчиков
– Мой отец, я знала, убит... Брат погиб. И погибнуть или не погибнуть – уже не имело для меня значения. Жалко было только нашу маму. Из красавицы она мгновенно превратилась в старую женщину, очень обиженную на судьбу, она не могла жить без папы.
– Зачем ты идешь на войну? – спросила она.
– Отомстить за папу.
– Папа бы не перенес, когда бы увидел тебя с винтовкой.
А папа мне в детстве косички заплетал. Банты завязывал. Он и сам любил красивую одежду больше, чем мама.
Служила я в части телефонисткой. Больше всего запомнила, как командир кричал в трубку: «Пополнение! Прошу пополнение! Требую пополнение!!» И так каждый день...
Ульяна Осиповна Немзер,
сержант, телефонистка
– Я – не героиня... Я была красивая девочка, меня в детстве баловали...
Пришла война... Умирать было неохота. Стрелять страшно, я никогда не думала, что буду стрелять. Ой, что вы! Я темноты боялась, густого леса. Конечно, зверей боялась... Ой... Не представляла, как это можно встретиться с волком или диким кабаном. Даже собак с детства боялась, маленькую, меня укусила большая овчарка, и я их боялась. Ой, что вы! Такая я... А всему в партизанах научилась... Стрелять научилась – из винтовки, пистолета и пулемета. И сейчас, если надо, покажу. Вспомню. Нас даже учили, как действовать, если нет никакого другого оружия, кроме ножа или лопаты. Темноты перестала бояться. И зверей... Но змею обойду, к змеям не привыкла. По ночам в лесу часто выли волчицы. А мы сидели в своих землянках – и ничего. Волки злые, голодные. У нас были такие маленькие землянки, как норы. Лес – наш дом. Партизанский дом. Ой, что вы! Я стала бояться леса после войны... Я сейчас никогда не езжу в лес...