Убери руки, малышка

– Петь… Тебе же нельзя…

– Что нельзя? Касаться тебя, да? Можно. И давно уже нужно. Иди ко мне…

Шорох, возня… Мои щеки пылают так, что сейчас подожгут халат! Надо уйти! Надо! Потом приберусь…

– Нет, Петь… Нет…

– Почему? Что не так?

– Ну… Я думаю все же, что еще рано… И ты… Не поправился… Навредить себе…

– Да? А, может, все дело в моей обгоревшей роже?

– Нет, ну что ты! Петя, нет!

– А почему ты не смотришь на меня, а? Почему не целуешь? Не хочешь? Слишком страшный? 

– Петь…

– Пошла вон отсюда.

– Петя…

– Вон!!!

Господи, ему же нельзя кричать! У него – легкие! И горло! 

Не думая больше ни о чем, врываюсь в палату, смотрю требовательно и злобно на нее. И на него. 

– О, вот и твоя сиделочка!

Лана, некрасиво скривив красивые губы, презрительно выплевывает слово за словом.

– Караулила под дверью, да? Ждала?

Я молчу. И даже не смотрю на нее. Она – вне зоны моих интересов. 

Петр сидит на кровати, уткнувшись взглядом в ладони. Они целые, не обгоревшие. Не то, что у его коллеги, которому уже сделали несколько операций по пересадке кожи. У Петра пострадало только лицо и легкие. Потому что маску не надел. 

– Ну что, дождалась? Все, он весь твой! Я ему не нужна! А ты – попытай счастья! 

Голос Ланы дрожит. И рассыпается на мелкие острые иглы. Они под ногти впиваются. Древний метод пытки такой был. 

– Пока, Петенька. И знаешь, ты прав. Не могу я тебя целовать. Не могу. Прости. И встречаться, с тобой таким – тоже. Может, вот она – сможет. А я - нет. Я молодая, я жить хочу. А не возле тебя сидеть.

Прости, что так…

Она выходит.

А Петр даже не смотрит на нее. Словно и не замечает, что ушла. Сидит, разглядывает руки.

Лицо его, с шрамами, натянутой, словно на барабан, нежной нездорово-розовой кожей на местах обширных ожогов, похоже на маску. Без ресниц, бровей, губы в струпьях. 

Я вспоминаю, как заставляла его есть через трубочку кашу, потому что рот нормально не открывался.

И жевать нельзя было. Как прятала от него зеркала. И врала, что все вполне хорошо. Хотя нет. Не врала. Потому что он как был красивым, так и остался. И сейчас он – красивый. 

Никакой огонь этого не сожжет. 

Я хочу подойти к нему, обнять. Сказать, что Лана – та еще сучка. И что не надо ее слушать! И что…

Но вместо этого начинаю прибираться. Гремлю ведром, и Петр , наконец, поднимает взгляд. 

– Пошла вон тоже.

– Я работаю.

Его тон , его слова. Бьют. Так, как не каждый кулак долбанет. 

Но я привыкла. Я всегда поднимаюсь. 

– Пошла. Вон!!!

– Я! Работаю!!!

Несколько секунд смотрим друг на друга злобно. 

Он в бессильной ярости.

Я – в таком же бессильном отчаянии.

Фиг ты меня выгонишь отсюда, ясно тебе? Фиг. Ты. Меня. Выгонишь!

Он неожиданно усмехается, откидывается на подушку. Его усмешка словно режет лицо надвое. Как у каменного истукана. Только глаза живые. 

Горящие. Горячие.

– Наглая малышка.

Молчу.

– Ну что? А ты бы меня поцеловала? М? Такого?

– Да.

Это я сказала? Вслух? Да? Вслух сказала? Ой… 

Видно, глаза выдают мой страх и отчаяние. Потому что он невесело усмехается. 

– Не ври. Кому я такой нужен? Франкенштейн… 

– Это неправда. Неправда!