Убежища

Хуже всего то, что сонная лень, acedia, незаметно вползла и в университет. Старик юрист пожаловался на непривычную леность двух очень одаренных студентов, причем один из них не возобновил и работу в конторе своего дядюшки, где вот уже два года служил письмоводителем. А юноша, писавший о Свете Природы, пожаловался на вялость всем известных озорников. Студентом он перестал быть только в этом году, но в дела землячества его перестали посвящать тут же. Он не был испуган - просто недоумевал, почему не удается расшевелить парней, бойких, как белки, и подвижных, словно шарики ртути. Может быть, это он бездарно преподает? Лишь у медиков ничего не изменилось - но эти всегда держались в стороне. Самое любопытное - то, что acedia невозможно сразу уловить с помощью человеческих чувств, разве что кошачьи усы предназначены для этого. Остальные преподаватели, кроме юноши и старика, жили беззаботно, студенты не мешали впихивать в их головы знания, поэтому для них все было хорошо.

Бенедикт знал, что он устраивает всех именно как Простофиля. Простофиле полагалось узнавать все последним, бессильно гневаться и улаживать неприятности. Все, что касается обучения, некоторых отношений с городом и науки, ему открывали. Но то, что замешивалось на личных и семейных делах людей, вершили без него. Как если бы между ректором и университетом был заключен негласный договор: никто не касается его личных дел, но и он не имеет права знать, как и чем живут другие. Он избавлялся явных бездарностей и ненасытных воров, это было ему позволено. Он же принимал удар, если что-то случалось. Поскольку дети Адама и Евы действуют, исходя из зависти, корысти и похоти (собственные мстительность и ненависть способны перенести очень немногие), то Простофиля, почти не думая об этом, умудрялся снова и снова смягчать действие этих сил в своих временных владениях. Их университет был мал, не блестящ - надежен. Честолюбцы предпочитали другие города. А в этот университет было довольно легко попасть и так же легко уйти - своеобразным побочным эффектом еще несколько десятков лет назад стала осевшая здесь почти корпорация вагантов-поэтов. Мальчики могли научиться студенческой жизни и уйти в места более привлекательные. С преподавателями было немного сложнее, но тоже удобно.

Поскольку городом заправляли купцы, им нужны были родственники-юристы - юридический факультет процветал тут всегда, его выпускники ценились от устья реки и до ее истока. Доктора-юристы были многочисленны, оседлы, тучны, в большинстве своем семейны и самого разного возраста - от двадцати пяти и до восьмидесяти лет. Они процветали, и никто им не мешал. Опасность не должна исходить отсюда.

Философский факультет построил и отделал, вылизал сам Бенедикт. Философия - вещь непрактичная, но привлекательная. Конкуренция среди философов высока, и светила иных университетов готовы вытеснить, а то и заклевать лишний молодняк. Всегда хватает чудаков, которые хотят спрятаться в области чистого разума и жить там, только там. Вот почему философы, подопечные сначала Бенедикта, а потом нестарого декана, почти все были молоды, холосты и честолюбивы. Всемирная слава не светила им, они это знали и пользовались возможностями делать очень странные иногда исследования. Они били друг другу морды из-за теоретических разногласий, а потом щеголяли синяками на лекциях, на зависть студентам. Если кто-то хотел славы, он уходил; этот кто-то никогда не возвращался, но не расцветала его слава - вероятно, блестящие новые противники коллегиально раздирали и поедали выскочку. Тот, кто писал о Платоне, взрослый человек, знал это и никуда не собирался; со временем (когда?) мог стать опасен именно он. Но Бенедикт предпочел бы, чтоб его сшиб юноша, похожий стилем мысли на Фому Аквинского. Наверное, он подрастет и вытеснит платоника, если ничего с ними не случится.

Богословы университета служили, скорее, архиепископам, и это всегда было так. Говорят, что в этом городе очень большой собор и очень маленький университет. "Дядя Рудольф", например (князь по происхождению и действительно дядюшка декана богословского факультета), считал все новые опасные церкви всего лишь ересями. И доктора богословия по его указке писали опровержения на работы, приходившие извне - разбирались, что здесь канонично, а что могло быть ересью. Собственные их труды были так же похожи на настоящую живую богословскую работу, как античная статуя, натурально раскрашенная, на живого человека. Бенедикт и декан требовали, чтобы теологические исследования были написаны правильно и безопасно, потому и живой крови в них не текло. Одним словом, богословы университета охраняли и поддерживали некий стандарт, как сохраняет весы и гирьки старшина менял. Настоящих зубов, настоящего темперамента их лишили, и они это знали. Растерзать здешних богословов мог и еретик, и свой брат католик, стоило только прицепиться. Для духовного отдохновения и поддержания ученого статуса эти люди изучали древние языки, и вот эти работы бывали иногда великолепны. Самому Бенедикту казалось, что его мудрые доктора богословия больше походят на почтенных бородатых евреев с их Торою, чем на добрых христиан. Значит, и не от них, робких, исходит опасность. Работу Якоба Как-его-там никто из них вплоть до самого последнего магистра не счел бы серьезной - просто надо было человеку написать предисловие, сам же Млатоглав в теологии не силен, хотя пишет очень и очень неплохо, а ведет расследования просто превосходно. Богословы не опасны? Хотя...

Медицинский факультет - эти всегда на отшибе и славятся дикостью. Всем известно (об этом сочиняют песенки сами студенты), что парни носят при себе хорошие нож и крадут трупы, ежели подвернется счастливый случай. У Гауптманна среди них есть свои почитатели. Эти неприкаянные парни быстро перестают пугаться и испытывать отвращение. И еще - медицина и Церковь всегда во вражде. Всегда-то у медиков дискуссии: нужна ли врачу хирургия, изучать ли анатомию - и если да, то как? Как относиться к Гиппократу, Авиценне, Парацельсу и Галену? Эти - не философы, мордобоем не ограничатся. Если сочтут нужным, могут убить; могут убить бродягу и ради вскрытия - так поется в одной из медицинских песенок. Их декан, плешивый давно женатый здоровяк, в родстве с купцами и имеет в городе огромную практику. Купцы у него с рук едят и так боятся... Он предписывает им режим, они не выполняют... Самому жирному было велено ходить пешком. Но как-то раз он сел в возок на свадьбе внучки. Мимо проходил наш доктор медицины, и купец на глазах чуть ли не всей родни спрыгнул с дрожек и прибежал в церковь ножками. Самое смешное, что никто (и даже конкуренты) его за это не осудил. В медицине всегда что-то происходит, а важные новости из Англии, Швейцарии, Вест-Индии и Африки звучат в университете эхом и как-то применяются. Врачи в итоге получаются хорошие, а среди преподавателей есть несколько иностранцев, для которых родными языками кажутся латынь и древнегреческий. Эти могут подколоть, но им вроде бы незачем - только если не было какой-то частной ссоры.

Личной ссоры... Но в этом-то Простофиля и не силен. Давно и широко известно, что по ночам Игнатий и Урс не впускают никого, но выпускают всех. Лишь бы эти все не шумели и не трогали скрипучих ворот. Чтобы обеспечить ночной покой, нужно прыгать через стену. Мальчишки в университете умные, они знают: их автономия останется автономией, пока они достаточно спокойны хотя бы на вид. Землячества почти мирно поделили между собой пивнушки и бордели, больших драк с подмастерьями не было очень давно.

Дела землячеств делались закрыто. До тех пор, пока кого-нибудь не приходилось спасать - как Антона Месснера, например, от его же гаммельнского происхождения. И к чему же мы пришли? А к тому, решил Бенедикт, что его успешно используют, но никто ему по-настоящему не доверяет. Студенты живут якобы в вечном страхе - витает-де над ними, юными Ганимедами, некий старый канюк. Если что не так, ухватит, да отнесет вовсе не на Олимп. Попросту сожрет. Значит, хихикнул Простофиля, этим трусишкам выгодно, что у меня есть постоянный наложник. Или они этого не понимают? Он учил их логике и знал, на что способно мышление толпы юношей - нет, не понимают. А почему? Эти драчливые кобельки бегают по девочкам, даже если у них есть самые верные на свете подружки. И они, еще раз хихикнул Бенедикт, не соображают, что мне далеко за пятьдесят...

Странное ощущение оставалось от кратких переговоров со старшими студентами и преподавателями - стоит только ступить в область чего-то личного, как Бенедикт окажется в пустоте. Ему что-то говорили, но выглядело это так: перед ним словно бы съежилась, зажмурив глаза, мелкая скотинка (коза, овца, косуля?), и вот она лежит и прячет тонкие ножки; хоть пинай ее, хоть режь, а с места не сдвинешь. Студенты пугливы и зависимы, это понятно, но преподаватели? Кое-кто из них уже охамел и развратился мелкой своей властью, но лежа упираются и эти. Видимо, вздохнул Бенедикт, такие дела проясняются через родню или жен, если они у кого есть. Тогда концов не найти.

Тут его сильно, как со сна, передернуло. Он сидел в мягком кресле у угла стола, давно уже крепко вцепившись в поручни и нагнув шею, словно пытался одновременно и встать, и усидеть на месте. Где я был? Следует ли так прятаться? Итак, медики и автор работы о Платоне. Нет, не то, не то, не то... Личная ссора. Инквизитор уехал.

Тут его еще раз пробило холодом вдоль хребта, он выпрямился и сел, широко раскрыв глаза, приподняв поседевшие брови. Перед ним словно бы натянулась стальная струна, он похолодел и пошел-пошел-пошел, заскользил по струне разума, натянутой в пустоте. Я знаю их мышление, и это совсем не мышление!

Степень магистра теологии Бенедикт получил еще в ранней молодости благодаря трудам Николая из Кузы. Он, юноша, был поражен - вот Бога уже исследовали, вот опутали мыслью совпадение противоположностей в вечности - и вдруг Господь покинул эту сеть, не прорвав ее. "Если вы знаете, что именно исследуете - это не Бог!" - так писал Николай. И тогда Бенедикт перечитал все его труды, доступные им. Гарантией познания была любовь, и светлый нрав Кузанца познанию благоприятствовал. Но что делать ему, мрачному Простофиле, если не дано дара легкой и светлой любви? Тогда Бенедикт и разуверился в Платоне - нужно что-то более надежное, чем способность любить, ибо эту-то способность не дано содомиту ни применить по делу, ни развить, ни пожертвовать Господу. Надежная опора была у Фомы, а тот грузно опирался на Аристотеля. Постепенно теология была оставлена, и Бенедикт стал доктором философии. Сейчас он преподает логику самым юным - чтобы поняли, чем настоящее мышление отличается от их привычного жвачного раздумывания.

Логика - это застывший жир на поверхности холодного супа. Пока все хорошо, суп стоит на льду, а жир твердеет. Но ежели Дьяволу захочется перекусить и он разведет свой огонь, тогда жирная пленка разобьется на отдельные капли, а всплывать будут всяческие пузырьки и кусочки. Так вот, Бенедикт пытался исследовать, что же это за познание такое вне мышления. Мышление полно прорех, и из них, как вши на нечистое белье, вылезают кусачие ублюдки Страсти и Страха. Похоть может выглядеть как гнев - и гнев как похоть. С холодным отвращением наблюдая все это, Бенедикт то ли завершил свое исследование, то ли бросил его. Докторскую степень оно ему, однако, подарило. Страсти и страхи тех, кто следует поведению Адама и Евы, постоянны и отвратительны. Ах, если бы люди большинства грешили и чувствовали так, как говорит об этом Св. Церковь, как это было бы просто, как великолепно! Самые прочные из страстей - Тревога и Скука, они вступают в брак и порождают обильное потомство, тупое и незаметное, как родители. Люди почти не умеют говорить о них и очень плохо переносят - слишком нетерпеливы. Если им скучно, они тревожатся и нападают. Если тревожно, скучают и творят невесть что. Они обязательно ищут волка в овечьей шкуре - он выглядит как овца, щиплет травку, как овца. Но считается, что это настоящий злой волк, и за ним носятся с топорами и кольями. Если убьют, то получат овчинку, так что проще вечно травить волка или держать его про запас, чтобы подставить под удар извне или изнутри вместо себя, тогда волк-овца делается ласковым. Он то и дело переворачивается кверху брюхом, но от этого становится еще хуже. Ведь настоящие овцы так никогда не поступают - они блеют и сбиваются в стадо. Так что никто волка по брюшку не почешет. И все будут знать - вот он, волк!