Убить Бенду

Юлий помчался дальше, взбудораженный как никогда. Мысли прыгали в голове, будто спугнутые скипидаром блохи, сон как рукой сняло. Пробравшись через подоконник, он сел за стол, подпер голову руками и задумался. Действовать надо было быстро и наверняка.

Планы, один другого заманчивей и фантастичней, возникали и тут же отвергались как невыполнимые или слишком сложные. «Думай, думай, ну же!» – шептал мальчик, стуча кулаком по грязной изрезанной столешнице.

* * *

В комнате было темно, сквозь запертые ставни не пробивался ни один луч солнца. На сундуке с обитыми железом углами стоял золотой подсвечник, в котором догорала свеча, желтый воск плавился, сползая на металл, его капли казались причудливым узором на столбе подсвечника. Пламя горело ровно, не колеблемое ни единым движением воздуха. Оно освещало часть кровати, где, укрывшись до подбородка толстым шерстяным покрывалом, лежал юноша, еще почти мальчик. Он спал. Спутанные кудрявые светлые волосы раскинулись вокруг симпатичного лица с острыми чертами.

Дверь тихо, без скрипа, приоткрылась, огонек свечи качнулся, заплясал. В образовавшуюся щель протиснулся невысокий плотный человек с красным платком на голове.

– Эй, голуба, встава собираисся? – позвал он.

Мальчик вздрогнул всем телом, пошевелил губами, но не проснулся. Человек подошел к самой кровати, присел с краю, приподнял край одеяла, открывая тонкую шею и голое плечо. Осторожно, чтобы не потревожить спящего, положил ладонь ему на плечо, погладил, повел рукой ниже, под одеяло, по узкой груди...

Мальчик застонал, отвернулся к стене, свернувшись в клубок, подтянув колени почти к самому подбородку, и натянул одеяло до ушей.

– Юлий, голуба, ну ты што? – прошептал Кривой. – Ну хвать же ж, а? Скока можно...

– Уйдите, я прошу! – плачущим голосом крикнул мальчик из-под одеяла.

Кривой убрал руку пробормотав недовольно:

– Штой-то неласков ты ста, голуба. После школы твоей. Э?

«Если убьет, так сразу и отмучаюсь!» – и Юлий, набрав в грудь воздуха, сел.

– Да, после школы кое-что изменилось, – быстро произнес он. – Во-первых, я узнал, что мужеложество есть смертный грех. А вы мне этого не говорили. Пользовались, что я был нищим и необразованным.

– Дак это... – усмехнулся Кривой, но мальчик не останавливался:

– А во-вторых, я еще кое-что узнал, и вообще не забывайте, что я вырос. Нас учили, чтобы мы, как все монахи, могли оказывать первую помощь при несчастных случаях, ну, лечить немного. И для этого объясняли и рисовали строение тела, то есть как мы все внутри устроены. Внутренности у нас какие! И вот это самое, которое сзади, внутри, в заднице, куда... ну, короче, оно называется ректус, прямая кишка. Прямая! А у вас... – Юлий замолчал и посмотрел на застывшего бандита. – Кривой, в общем.

Бандит побагровел, и Юлий зачастил:

– Раньше мне было все равно, потому что я был еще маленький и внутренности были эластичные, мягкие то есть, а теперь, когда я стал больше, почти взрослый, они стали менее эластичными, ну как кишка на колбасе уже суховатая и немного твердая, совсем не такая, как из живота вытягиваешь, это-то вы знаете? Понимаете? Мне просто больно!!! – закричал Юлий. Видя, что лицо Кривого окаменело, он весь напрягся.

– Хва, хва орать, – поморщился Кривой, оттаивая. – Таперича чего делать, скажи, умник.

Юлий вздохнул с облегчением:

– Колдуна надо вам найти.

– Дак скока можна искать-та? – Кривой потоскливел. – Скока мы этого ищем, Бенду-та? Который тя колдану?

– Я слышал, он уезжал, а нынче вернулся, – торопливо сказал Юлий. – Я сейчас пойду на рынок, поспрашиваю, а вы пока займитесь чем сочтете нужным. Через денек-другой я его найду, он вам все исправит, и вы снова сможете... делать со мной что хотите.

Мальчик проскользнул у мужчины под рукой, когда тот потянулся его погладить, схватил лохмотья и выскочил вон. Предстояло успеть сделать за день массу дел.

Первым делом он побежал к трактиру Мамы Ло, который находился почти напротив дома булочника. Второй этаж трактира немного выступал над первым, над дверями болталась вывеска с угрожающе толстой свиной мордой. Щеки свиньи подпирали нарезанные кружочками овощи.

Мама Ло стояла за стойкой, нарезая ломтями большой каравай черного хлеба. Обеденный зал был полон, над головами посетителей мешались запахи бобовой похлебки с бараньей лопаткой и яблочного пирога со сливками, и все это перебивал густой винный дух. За спиной хозяйки висел щит, повторяющий рисунок вывески. Рядом с щитом в стене зияла добрая щель, в которую пробивался чад с кухни.

– Разве сегодня праздник? – спросил Юлий, подходя к толстухе.

– Какое там, – махнула та рукой с огромным ножом. – Каменщики пришлые кончили наем, так отмечают. Совсем сбилась с ног! Того подай, этого сделай... Юлий, детка, помоги маме, отнеси поднос в угол, вон они сидят, компашка постылая!

Юлий оттащил доску с хлебом в угол, на обратной дороге встал около окна и долго смотрел на дом напротив. Лавка не пустовала: покупатели входили и выходили с корзинами и свертками или просто с хлебом, булками, калачами в руках.

– А что тогда народ за кренделями так и валит сегодня? – спросил Юлий у Мамы Ло.

– Ах, ты про это! – Толстуха вытерла руки о передник и присела на край табурета. – Радость у соседа – сын вернулся. Говорят, где тока не побывал! Вот люди и бегут заморские басни послушать.

– А вы что же?

– Куда мне, у меня столько посетителей! К тому ж Бенды все равно счас нет – булки разносит. А потом в церкву отправится, с отцом Августином беседовать. Ужо третий день так: до обеда с лотком ходит, потом туда, а дома только вечером появляется, ну и засиживаются они, понятное дело, затемно. Соседи заходят, мож, и я седни заскочу вечерком, послушаю. Хотя вроде он неохотно рассказывает. Ну да мне что, мое дело маленькое – посидеть, послушать, а что расскажут, то расскажут, ихнее дело хозяйское... Ты где? Убег, паскуда!

* * *

Под ноги кинулась, сверкая на солнце пятками, крыса. Юлий подпрыгнул от неожиданности и сплюнул ей на след. Это была наглая толстая «чертова» крыса, таких много развелось окрест площади, а раньше они только в церквях да монастырях жили. От обычных отличались белыми лапками и огромной скоростью: была тут – и вот уже на другом краю рынка, только светлое пятно мелькнуло по булыжнику. Из-за того и наглели, что никто, ни люди, ни кошки, не мог за ними угнаться, из-за того и прозвали их чертовыми – божья тварь так не бегает.

– Я тебе! – погрозил нищий крысе. Он шнырял в толпе на рыночной площади, выскакивая то у одного ряда, то у другого, беглым, но цепким взглядом осматривая торговцев и выставленный товар, подмечая все: сколько, почем, кто у кого взял, как долго торговался, которой свежести осетрина и какая доля гнилых яблок в корзине у каждой старухи. На нищего обращали мало внимания. Иногда кто-то кидал ему монетку или горбушку хлеба, иногда Юлий брал деньги сам, не затрудняя извещать владельцев кошелька или кармана. Когда приспичивало перекусить, брал и еду, тащил с прилавков булки или яблоки, сыр или колбасу, мог и луковицу стянуть, после чего схрупать на ходу: желудок нищего был неприхотлив. Вот и сейчас, когда дородный хозяин двух корзин подсохших зимних яблок отвернулся, мальчик протянул руку и схватил один плод.