Убийца
Шрифт:
— Спасибо, Мефодий Митрофанович. Я начну с первой вот с Лены. Лена...
— Начните с нее, да-да. Осторожно, придумаете чего-нибудь, там, приятель дал телефон, или что-то; вы человек образованный, придумаете.
— Спасибо большое.
— Со спасиба коней не запряжешь, и хлеба не пожуешь, — изрек великий человек, улыбаясь снисходительно.
Их было четверо, самому младшему — шестнадцать лет, Витьке было двадцать два. Алик отправил мать на кухню, и они сидели в комнате. На душе было поганей поганого: ни зелья, ни денег. Санька, самый младший, мог еще перебарывать себя. Хуже всех было Витьке, руки-ноги тряслись, обмирало сердце, он всерьез терял сознание; у него был стаж больше всех — лет шесть сидел на игле, и ему было надо, что угодно, как угодно, жизненно надо. В
— На каком этаже она живет, знаешь? — спросил он у Алика.
— На пятом.
— И квартиру знаешь?
— Примерно.
— Примерно... Как же мы пойдем?
— Я догадаюсь.
— А звать как? — смущенно спросил самый младший Санька.
— Зачем еще тебе, дундук?! — со злостью сказал Валя.
— Не знаю... — Санька смущенно смотрел на него большими бараньими глазами, отвисающие губы распустились еще сильнее, с этим лицом четырехлетнего младенца не вязались могучие плечи, крепкая шея здоровущего мужика и рост метр восемьдесят восемь, физические силы распирали его, взрывали изнутри, слабый ум не справлялся с напором телесной мощи.
— И я не знаю, — сказал Алик. — Странно. Я всю жизнь ее видел. Она училка, только в другой школе. Ходит. То с сумкой, то через плечо. Книг у них много...
— О, книги, — обрадовался Валя, — за них сейчас знаешь сколько доз отхватим — ого!..
— Деньги нужны, дундуки, — сквозь зубы произнес Витька. — Со шмотками сгорим.
— На книгах пуговиц нету, это не шмотки, — сказал Валя. — Мужики здоровые — утащим.
— Деньги нужны, — устало повторил Витька.
— Откуда знаешь про книги? — спросил Валя у Алика.
— Грузчики гарнитур мебельный им таскали. Зимой. Давно. Я в хоккей тогда играл с пацанами. Здесь, у подъездов.
— Она в соседнем подъезде?
— Да. Потом уезжали, я слышал разговор. А пахан у нее, он машины не имеет, так он всю дорогу на такси подъезжает. Летом, осенью... бадейки, эти... фляги привозит. Шеф ему в квартиру таскает. Мед. Пасека у него. Деньги лопатой гребет.
— Ну, братцы... Ну, братцы!.. — Валя потряс кулаком. Санька преданно смотрел на одного и на другого, внимательно слушал, понимая по-своему.
Витька сказал, стеная и скрипя, как несмазанная петля:
— Ты здесь месяц глядел, Алик. Говори, дундук, когда пахан дома, когда — нет, и на сколько. Когда никого нет?
— Где нет? дома, что ли?
— А то, что ли, на кладбище? Ну, ты!.. — со злостью выругался Витька.
— Ха-ха... Ха-ха, — засмеялся Санька, и осекся под Валиным злобным взглядом.
— Сегодня выходной... — сказал Алик.
— У них, — вмешался Валя.
— Ага... Пахана до вечера нет. А она дома. Может, выйдет куда. Но до вечера придет, как штык. Хорошо бы без нее.
— Ждать? — с тоской спросил Витька.
— Ладно, братцы, беру на себя, — сказал Валя. — Еще чего, ждать. Ты ж точно не скажешь?
— Нет. Она как когда.
— Ну, значит, тогда считаем — оно лучше. Сама откроет. А так, чего с дверью делать? Вышибать? Все фраера сейчас дома сидят. У телевизора. Понял?
— Я не знаю, — сказал Алик. — Я ее всю жизнь видел.
— Да ничего мы с твоей кралей не сделаем. Запрем в сортире.
Саньке это показалось смешным, и он засмеялся, испуганно посмотрел на взрослых, но увидел, что, глядя на него, смеются Валя и Алик, и закатился весело.
Один только Витька корежился на стуле, и на лице у него было выражение мученика.
Бетонные
стены.Пятиметровой высоты стены. Представить себе такую деревню, ты к ней подходишь, и вместо заборов, садов, огородов, домов с окнами — бетонные стены словно до неба, за которыми все спрятано. Идешь по улице: ни деревца, ни крика петуха, ни колодезного сруба; справа и слева, нескончаемо уходят вперед однообразные серые стены, ты идешь как по туннелю, гулко отдаются одинокие шаги, страшно. Не видно человека, лишь кое-где замечаешь грязные следы его пребывания: похабная надпись на стене, мусор посреди дороги, зловонное, протухлое тряпье и объедки... Одиноко, и трудно становится дышать. В страхе оборачиваешься назад, озираешься по сторонам, кажется, кто-то притаился рядом, враждебный и жестокий, страшно увидеть его, но и страшно, что он бросится на тебя неожиданно, и озираешься поспешно, чтобы увидеть. Никого нет, но жуткое ощущение усиливается, оно не проходит, и ты, теряя почти сознание, начинаешь судорожно и страстно желать, чтобы появился кто-нибудь, все равно кто, пусть хоть какой угодно, но живой человек; неизвестная беда мерещится, и ты начинаешь желать ее, только пусть она, наконец, свершится, все, думается, легче, чем это ожидание скрытой опасности.
Серый бетонный туннель, неба не видно. Где люди? Идешь, идешь между двух стен: и слух, и зрение придавлены мертвящим однообразием, нет жизни. И это деревенская улица? Жители сидят в своих бетонных коробках, никто не может заглянуть в соседний двор, увидеть перспективу домов и деревьев, и поле за домами — вот так деревня!
Замираешь с ужасом, тебе не смешно. Предчувствие сжимает тебя.
«Какое предчувствие?.. Предчувствие...» Евгений Романович открыл глаза, которые все еще видели безжизненное пространство и человека, в нем заключенного, сон продолжался для него как вторая реальность — разве так бывает в деревне? — и он смотрел в потолок, в стены своей комнаты, мучительно напрягая мозг, потом пошел на кухню, в туалет.
Когда умытый и одетый, и сытый, он вышел на лестницу и стал спускаться пешком, на ободранной, с отколотой, исцарапанной штукатуркой, стене обнаружилась похабная надпись из жуткого сна, или, может быть, здешняя надпись попала к нему в сон; он оторопело рассматривал мерзкие слова, перечитал несколько раз, с таким видом, словно перечитывание позволяло ему проникнуть в самую суть человеческой тайны, глубокой и тяжелой, проявлений жизни, смерти, вечности. Еще ниже стояло вонючее ведро с отбросами, ступени целого пролета были замусорены окурками сигарет и плевками какой-то ночной компании. Он поспешил выйти из подъезда.
Гуляя по городу, обедая в случайной столовой, Евгений Романович ожидал назначенного времени; он смотрел на сумасшедший транспорт, спускался в подземные переходы, глотал непривлекательную пищу, постоянно ощущая себя в своем сне, в той удивительной, замурованной в бетон деревне, — и ждал, ждал, пытаясь не нервничать, не торопить время. Но уж очень оно тащилось по-черепашьи. Наконец, в условленный час он нажал на кнопку звонка на пятом этаже, дверь отворилась, и он увидел Лену, которую до этого мгновения он всего лишь дважды слышал по телефону. Ответственный момент: она быстро скользнула глазами по его лицу, натянуто улыбаясь и делая вид, что совсем не смотрит, он, в свою очередь, не мог оторвать своего взгляда от ее лица; потом он сообразил, что смущает ее, получается нахально, как будто он рассматривает оценивающе, сам смутился и отвел в сторону глаза.
— Лена?.. Здравствуйте. — Они уже шли из прихожей в комнату. Он протянул цветы. — Вот, пожалуйста.
— Спасибо. Садитесь, где вам удобно. Цветы красивые. — И она их бросила на стол. Евгений Романович не посмел заикнуться о воде и кувшине. Она вдруг сказала не к месту: — Ох уж, мой папа, — и передернула плечами.
Он понял, что она имеет в виду. Искусственность их знакомства претила ему не меньше.
Вот так же в первом разговоре по телефону неловкость сковала его: нехитрая выдумка и интонации голоса разоблачили его полностью — Лену ему не удалось провести. К счастью, ею была земечена его неспособность лгать; возмущение попыткой лгать, утонченность, ранимость чувств были оттеснены природным любопытством и снисхождением. По-видимому, это случилось впервые, когда она позволила чужому человеку таким фальшивым образом увидеться с ней.