Убийца

— Ну, если он сознался. Если он сам сознался — отпустите меня, — попросил Евгений Романович. — Если он действительно сам сознался...

— Послушай, — сурово сказал другой член банды, указательным пальцем тыча в лицо Евгению Романовичу. — Или ты сделаешь, как тебе сказано. Или я выбью дурь из тебя.

— Евгений Романович, ну, пойдите вы нам навстречу, — сказал главный следователь. — Не надо осложнений... Что будем делать? — спросил он у помощников.

— В ИВС его.

— В персональный, — сказал другой.

— Ну, тогда вставай, пойдем. Авось поумнеешь, — сказал третий. Они взяли Евгения Романовича и втолкнули в шкаф; заперли дверцу на ключ.

Когда человек помещен в маленькую комнатенку без окон, без света, но имеет возможность сделать шаг туда, пару шагов сюда, — он еще как-то может приспособить свое сознание к обстановке, соразмерить текучесть времени, он может двигаться, вытянуть руки, у него есть пространство. Замурованный без света и движения, человек полностью порывает не только с внешним миром, но происходит разрыв сознания, он теряет представление о времени, теряет и перестает осознавать себя, свое существование. Сколько часов прошло? два часа? или двое суток? Невозможно определить; каждая минута — пытка. Час — это нескончаемая, безнадежная вечность.

Открыли шкаф. Евгений Романович в скрюченном состоянии вывалился из него.

Он лежал на полу и не мог подняться. И не хотел разомкнуть веки, электрический свет слепил его. Ему показалось, что сейчас раннее утро, за окном было темно, стало быть, он просидел в шкафу часов шесть-семь.

Следователей не было. Был один милиционер, который помог ему встать на ноги и повел куда-то из этой комнаты, по коридору, по лестнице.

— Куда? — спросил Евгений Романович, надеясь услышать, что он свободен, не имея силы злиться на мучителей, да пожалуй, не желая ни злости, ни возмездия; он надеялся, что неправдоподобно дикая история подошла к концу.

— В изолятор, — сказал милиционер. — Отдохнешь в камере.

— Вы не имеете права! — сказал Евгений Романович и схватился за стену.

— Ну-ну, не балуй... Пошли, — сказал милиционер, без труда отлепляя его от стены. — Завтра утром придут начальники, с ними выяснишь. А мы люди подчиненные.

— Завтра? утром? А сегодня я буду весь день здесь!..

— Зачем день? — спокойно возразил милиционер. — Завтра — день. А сегодня ночью спать будешь.

— Который сейчас час? — спросил Евгений Романович.

— Одиннадцать часов.

— Одиннадцать часов!.. Вечера?!.. Одиннадцать часов вечера!.. — Он схватился за голову, его качнуло. — Я просидел больше суток?..

Милиционер пожал плечами и пригласил его двигаться дальше.

Два дня он провел в изоляторе временного содержания, в одиночной камере. Еды почти не давали. И днем, и ночью, сменяясь, следователи уговаривали его. В эти два дня его не били, хотя угрозы звучали постоянно; в шкаф больше не сажали; мучили бессонницей.

На второй день, к концу, Евгений Романович сидел за столом, клевал носом, слушал, что ему диктуют, и записывал «свои показания». Ему сказали: подпишитесь; он подписался.

— Ну, вот, молодец. Временно вы у нас еще побудете, на всякий случай. Чтобы фокусов не было, с вашим братом чего не бывает. Но разместим мы вас с большими удобствами. Умоетесь, переоденетесь. И подкормитесь. Не спорьте — временно...

Его повели к выходу, вывели наружу. Была темная ночь, моросил дождь. Влажное дуновение коснулось лица.

Он глубоко вдохнул свежий воздух, сладко закружилась голова.

— Давай, давай, не задерживайся!.. — Сказано было без злобы к нему, но сухо, с механической безжалостностью.

Он вошел в ворон, и его повезли. В дороге он задремал; больше всего сейчас хотелось ему спать. Когда его сдали и приняли в новом месте и ввели в камеру с умывальником, унитазом, «сервизом» на столе, он понял, что находится в следственном изоляторе. Была ночь, его не тревожили, он лег спать. Ему ничего не снилось. Сон его был сладостно крепок и быстротечен, он не услышал утром команды «подъем!»: надзирателю пришлось его стаскивать с постели, угрожая карцером. Потом ему принесли завтрак, и он с аппетитом проглотил невкусную пищу. После завтрака его вывели на прогулку. Осоловелый от воздуха, он вернулся в камеру, но спать было нельзя, ложиться было запрещено; он мог только стоять, ходить или сидеть. Ощущение голода взбодрило мысли. Он сел и стал думать, вспоминать, что с ним произошло за эти дни: как он сидел в шкафу, как его мучили допросами и как он собственноручно написал «свои показания» — эту дикую, лживую выдумку; не утешало ничуть, что вина лежит на людях, которые принудили его. О, что за люди! грязные люди! Они были все на одно лицо: злые. И получалось, что он такой же, как они, если вместе с ними губит человека, сломленного, униженного теми самыми приемами: он теперь имел о них представление. И возникала в сознании картина тьмы тьмущей, миллионной толпы преступников, подсудимых, осужденных без вины, которые никогда не были преступниками, во всяком случае, не могли быть хуже этих бессовестных выродков — потому что хуже них никого и ничего не бывает — безнаказанно совершающих суд и расправу.

О чем я думаю? О чем я думаю!.. возмутился Евгений Романович, ассоциация подбросила ему картинку в пользу того, что совесть мало нас тревожит и останавливает: главное, чтобы никто не увидел, главное — безнаказанность. В метро, на чистом полу, человек бросает огрызок, так как нет урны вокруг. Передергивается от угрызения, но потом отбрасывает и идет дальше, через секунду позабыв о пустяшной подлости. Подлости? — эка я сравнил! несоразмерность! Как тогда назвать всю здешнюю грязь!.. Корни человека в грязи, и сам он питается грязью, вот она, повсюду! и жизнь наша, и мы сами — грязь, грязь!..

Он встал и начал в возбуждении ходить по камере, но уже через минуту принялся стучать в дверь, требовать следователя, допроса:

— Я хочу дать дополнительные показания!.. Я хочу сделать заявление!.. Сообщите следователям!.. Допрос... пускай допросят меня!.. — Спустя некоторое время его привели в комнату для допросов, где его встретил главный следователь, весь в радостном ожидании, и Евгений Романович сказал ему: — Я отказываюсь от всех своих показаний. Я их сделал под пыткой. Вы пытали меня. Требую, занесите это в протокол...

— Ну, что, подпишешь?

— Нет.

— А это знаешь, что такое? — Один из помощников поднял со стола тяжелый том в жестком переплете и встал над Евгением Романовичем; тому было велено сидеть на стуле. — Здесь все преступления, мыслимые и немыслимые, и наказания за преступления. Вся пакость заключена. В том числе ты, с твоим запирательством. Это — свод законов. Подпишешь?

Евгений Романович снизу вверх со страхом смотрел на него. Из всего, что было сказано ему каждым из этих четырех безликих, за много часов образовалась каша у него в голове. Конечно, он мог их различать, по внешности они все были не похожи один на другого; но кто именно и что сказал — в этом разобраться было невозможно, да и не имело значения: все четверо, они действовали как единый механизм.

— Ну, не хочет по-хорошему... — сказал кто-то в стороне.

— Подпишешь?.. — Безликий почти без замаха с силой ударил сводом законов в лицо Евгению Романовичу. — Подпишешь?!

— Нет! — крикнул Евгений Романович, заслоняясь руками. Лицо у него было разбито, из губы текла кровь. — Я объявлю голодовку!.. Вы будете отвечать!.. Вы не имеете права!

— Отложи книжечку, — спокойно сказал другой безликий. — Берем...

И они оба взяли Евгения Романовича, бросили на пол. Двое стояли в стороне, приготовясь сменить своих товарищей, когда те устанут.