Убийство императора Александра II. Подлинное судебное дело

Подсудимый Кибальчич, выслушав экспертизу, заявил: Принимая диаметр воронки в три сажени, оказывается, что сфера разрушения, произошедшего от взрыва, была бы очень местная; расстояние от краев воронки до панелей, где стояли или шли люди, было бы все-таки значительное, так что мне кажется неоспоримым, что стоявшие на панелях не пострадали бы от сотрясения и газов, могли бы пострадать только от обломков асфальта, но они взлетели бы вверх и, только падая вниз, могли произвести ушибы. Вот весь вред, который мог быть причинен взрывом посторонним лицам. Что касается до вреда домам, то не спорю, что окна были бы выбиты, как показал взрыв метательных снарядов, но чтобы обрушились печи и потолки, то я считаю это совершенно невероятным. Я просил бы г-д экспертов привести из литературы предмета пример, чтобы два пуда динамита на таком расстоянии произвели такое разрушительное действие, о котором они говорят. Я полагаю, что взрыв этой мины был бы даже менее разрушителен, чем взрыв двух метательных снарядов. Конечно, все, что находилось бы над воронкой, то есть экипаж и конвой, погибли бы, но не больше.

Свидетели Смирнов и Гурьев (рядовые гальванической роты) показали, как первый из них влезал в галерею для ее осмотра, и второй – как он раскапывал забивку, вынул бутыль и потом цилиндр с главным зарядом, что уже известно из показаний экспертов.

Свидетель Михайлов (брат подсудимого) на вопросы защитников показал, что из числа подсудимых одного признает своим братом.

Присяжный поверенный Хартулари: Когда он уехал из деревни на заработки?

Михайлов: С 15 лет.

– До того времени что он делал?

– Грамоте учился.

– Где учился: в Петербурге или в деревне?

– В деревне он знал только читать.

– Как он вел себя в Петербурге?

– Он прежде хорошо вел себя; работал на заводах. Только нынешней зимой он работал вместе со мной у Петрова, а то один работал.

– Имел он большие заработки?

– Нет. Прежде, когда работал у Голубева, он зарабатывал хорошие деньги, достаточно высылал родным. До работы у Петрова мы все врозь жили.

Подсудимый Михайлов: Я в деревне занимался крестьянской работой, так что знаю ее всю, а грамоте учился только две-три недели; выучился церковной азбуке и мог читать по складам.

На вопрос первоприсутствующего, чем стороны желают дополнить судебное следствие, товарищ прокурора просил предъявить Особому присутствию и обратить внимание на различные вещественные доказательства, между прочим на отобранные у Рысакова револьвер с шестью патронами, паспорт на имя Грязнова, тетрадь под заглавием: «Объяснительная записка», обертка ее с планом Петербурга, письмо, писанное Рысаковым к отцу, стихотворение, начинающееся словами: «Когда придет то времечко…» и т. д.

Относительно стихотворения подсудимый Рысаков объяснил, что оно писано его рукой, но он не помнит, где и откуда он его писал.

Далее товарищ прокурора обратил внимание на вещественные доказательства, отобранные в квартире умершего в госпитале, именовавшегося Ельниковым, между прочим на платок с меткой «Н.Р.», который по предъявлении подсудимому Рысакову он признал своим. Объяснив, что Особое присутствие предоставляет сторонам ссылаться на все имеющиеся в деле вещественные доказательства, первоприсутствующий объявил судебное следствие оконченным и прервал заседание до 10 часов утра следующего 28 марта.

Николай Валерианович Муравьев

Заседание 28 марта

По открытии заседания в 10 часов утра первоприсутствующий предложил исполняющему обязанности прокурора произнести обвинительную речь.

Исполняющий обязанность прокурора при Особом присутствии Правительствующего сената Н.В. Муравьев: Г-да сенаторы, г-да сословные представители! Призванный быть на суде обвинителем величайшего из злодеяний, когда-либо совершившихся на Русской земле, я чувствую себя совершенно подавленным скорбным величием лежащей на мне задачи. Перед свежей, едва закрывшейся могилой нашего возлюбленного монарха, среди всеобщего плача отечества, потерявшего так неожиданно и так ужасно своего незабвенного отца и преобразователя, я боюсь не найти в своих слабых силах достаточно яркие и могучие слова, достойные того великого народного горя, во имя которого я являюсь теперь перед вами требовать правосудия, виновным требовать возмездия, а поруганной ими, проклинающей их России – удовлетворения! Как русский и верноподданный, как гражданин и как человек, я исполню свою обязанность, положив в нее все силы, всю душу свою; но на моем пути есть одно нелегко преодолимое препятствие, о котором я не могу не сказать вам, потому что уверен, что с ним столкнетесь – или уже столкнулись – и вы. Трудно, милостивые государи, быть юристом, слугою безличного и бесстрастного закона в такую роковую историческую минуту, когда и в себе самом, и вокруг все содрогается от ужаса и негодования, когда при одном воспоминании о событии 1 марта неудержимые слезы подступают к глазам и дрожат в голосе, когда все, что есть в стране честного и верного своему долгу, громко вопиет об отмщении; трудно, но для нас, людей суда, обязательно и необходимо, прежде всего потому, что о беспристрастии и спокойствии всестороннего судебного рассмотрения, о суде на точном основании всех правил и гарантий судопроизводства говорит нам самый закон, данный тем же мудрым законодателем обновленной России, чей еще так недавно светлый и милостивый образ мы с горестью видим теперь перед собой облеченным в траур по его безвременной кончине. Судебное следствие, полное потрясающих фактов и страшных подробностей, раскрыло такую мрачную бездну человеческой гибели, такую ужасающую картину извращения всех человеческих чувств и инстинктов, что вам понадобится все мужество и все хладнокровие гражданина, перед которым внезапно открылась зияющая и глубокая язва родины и от которого эта родина ждет первого ближайшего спешного средства для своего исцеления. Для того чтобы произнести над подсудимыми суд справедливости и закона, нам предстоит спокойно исследовать и оценить во всей совокупности несмываемые пятна злодейски пролитой царственной крови, область безумной подпольной крамолы, фантастическое исповедание убийства, всеобщего разрушения – и в этой горестной, но священной работе да поможет нам Бог!

Веления Промысла неисповедимы. Совершилось событие неслыханное и невиданное: на нашу долю выпала печальная участь быть современниками и свидетелями преступления, подобного которому не знает история человечества. Великий царь-освободитель, благословляемый миллионами вековых рабов, которым он даровал свободу, государь, открывший своей обширной стране новые пути к развитию или благоденствию, человек, чья личная кротость и возвышенное благородство помыслов и деяний были хорошо известны всему цивилизованному миру, – словом, тот, на ком в течение четверти столетия покоились все лучшие надежды русского народа, пал мученической смертью на улицах своей столицы среди белого дня, среди кипящей кругом жизни и верного престолу населения! Я постараюсь доказать впоследствии, что в этой обстановке преступления, которую убийцы в своем циническом самомнении приписывают своему могуществу, сказалась лишь особая злостность адски задуманного плана и простое сцепление роковых случайностей; теперь же я должен остановить внимание Особого присутствия на самом событии этого преступления и пригласить высокое судилище вместе со мною углубиться в его невыразимо тягостные подробности. Это не факт, это история. С глубокосердечной болью я вызываю это страшное воспоминание о цареубийстве, но я не могу сделать иначе по двум причинам: во-первых, потому, что из кровавого тумана, застилающего печальную святыню Екатерининского канала, выступают вперед перед нами мрачные облики цареубийц; во-вторых… но здесь меня останавливает на минуту смех Желябова, тот веселый или иронический смех, который не оставлял его во время судебного следствия и который, вероятно, заставил его и потрясающую картину события 1 марта встретить глумлением. Но я вижу среди подсудимых людей, которые, каковы бы они ни были, все-таки не в таком настроении, как Желябов, и потому я решаюсь еще раз подвергнуть общую печаль его глумлению – я знаю, что так и быть должно: ведь когда люди плачут, желябовы смеются! Итак, я не могу не говорить о самом событии 1 марта, во-вторых, потому, что в настоящие торжественные минуты суда я хотел бы в последний раз широко развернуть перед подсудимыми картину события 1 марта и сказать им: «Если у вас осталась еще хоть капля способности чувствовать и понимать то, что чувствуют и понимают другие люди, носящие образ Божий, – любуйтесь! Вы этого хотели, это дело рук ваших, на вас лежит эта чистая кровь!»

День 1 марта… Кто из нас, кто из жителей Петербурга не помнит, как начался и как проходил этот воистину черный день, мельчайшие особенности которого неизгладимо врезались в память каждого?! Обычной чередой шла воскресная, праздничная суета огромного города, несмотря на нависшее свинцовыми тучами пасмурное снежное небо; на улицах привычным потоком переливалось людское движение, и ничто среди этой пестрой, спокойной, своими личными интересами занятой толпы не говорило о том, что над ней уже веяло дыхание смерти, уже носились кровожадные мысли убийц. Около часу дня окончился в Михайловском манеже развод в высочайшем присутствии, на этот раз от лейб-гвардии саперного батальона, и его императорское величество государь император Александр Николаевич, оставив Манеж, изволил заехать для завтрака в Михайловский дворец. В третьем часу дня императорская карета, выехав из дворца, проехала по Инженерной улице и повернула направо по набережной Екатерининского канала, по направлению к Театральному мосту. Карета ехала быстро в сопровождении обыкновенного конного конвоя из шести казаков и следовавших сзади в санях друг за другом полицеймейстера полковника Дворжицкого, Отдельного корпуса жандармов капитана Коха и ротмистра Кулебякина. Недалеко от угла Инженерной улицы под императорской каретой внезапно раздался взрыв, похожий на пушечный выстрел, повлекший за собой всеобщее смятение. Испуганные, еще не отдавая себе отчета в случившемся, смутились все – не смутился лишь он один, помазанник Божий, невредимый, но уже двумя часами отделенный от вечности. Спокойный и твердый, как некогда под турецким огнем на полях им же освобожденной Болгарии, он вышел из поврежденной и остановившейся кареты и был встречен полковником Дворжицким, который доложил, что на панели канала только что задержан народом, по-видимому, причинивший взрыв злоумышленник. Выслушав доклад, государь император в сопровождении полковника Дворжицкого направился к задержанному, уже окруженному едва не растерзавшей его толпой. Эта толпа, что бы ни говорил Желябов, кричала: «Дайте нам, мы его разорвем!» Не узнав государя, мучимый страхом за его участь, стоявший поблизости подпоручик Рудыковский спросил у окружающих: «Что с государем?» Вопрос был услышан самим монархом, который, оглянувшись и как бы отвечая на него, изволил произнести: «Слава Богу, я уцелел, но вот…» – и с этим неоконченным восклицанием государь император обратил и свои мысли, и свое внимание на лежавших тут же у ног его раненных взрывом конвойного казака и 14-летнего крестьянского мальчика Николая Максимова. Бедный мальчик – да будет вечно сохранена его память – кричал от невыносимых страданий. Тогда опечаленный повелитель Русской земли умиленно наклонился над истерзанным сыном народа. Это последнее участие, оказанное умирающему ребенку-подданному, было и последним земным деянием государя, уже предстоявшего своей собственной мученической кончине. Уже навстречу ему неслась зловещая угроза схваченного преступника: «Еще слава ли Богу» – было злобным ответом Рысакова на услышанное им восклицание государя, что, слава богу, он уцелел. Рысаков знал, что говорил. Промахнувшийся и обезоруженный, он знал, что за ним в той же засаде стоит другой, такой же, как и он, отверженец, а там третий, четвертый, которые постараются не промахнуться и адски задуманное довести до конца. Далекий от мысли беречь себя от опасности, государь император, несмотря на мольбы полковника Дворжицкого, не соизволил немедленно отбыть во дворец, а выразил намерение осмотреть место взрыва. Твердой, спокойной поступью направился он, удаляясь от Рысакова, по тротуару канала, окруженный ближайшей свитой и теснившимся к нему отовсюду народом. Несчастные, они радовались избавлению своего обожаемого монарха от опасности и не помышляли, что он идет к ней навстречу, что не дни, не часы, а минуты его уже сочтены. Не успел государь сделать нескольких шагов, как у самых ног его раздался новый, второй, оглушительный взрыв. На мгновение все пространство скрылось в поднятой как бы вихрем перемешанной массой дыма, снежной пыли, каких-то бесформенных, ужасных клочков и обломков. Мгновение это, мучительное, как смерть, длинное, как вечность, миновало, масса рассеялась, и пораженным взорам присутствующих – и уцелевших, и пострадавших, но еще не потерявших сознания – представилось кровь леденящее зрелище, которого никто из них не забудет до последнего своего издыхания. Везде кругом были павшие, раненые, но никто не смотрел на них, и сами они, подобно полковнику Дворжицкому, не думали о себе: среди павших и раненых был государь. Прислонившись спиною к решетке канала, упершись руками в панель, без шинели и без фуражки, царь-страстотерпец, покрытый кровью, полулежал на земле и уже трудно дышал. Обнажившиеся при взрыве ноги были раздроблены ниже колен, тело висело кусками… Живой образ нечеловеческих мук!.. Обрывается голос, цепенеет язык и спирает дыхание, когда приходится говорить об этом теперь: судите же сами, каково было тогда несчастным очевидцам событий. До полковника Дворжицкого, раненого и упавшего, донесся слабый полустой: «Помоги», заставивший его вскочить, как здорового. Раненые подползли, уцелевшие бросились к простертому на земле монарху и услышали едва внятно произнесенные им слова: «Холодно, холодно», вызванные охватившим его ощущением зимнего холода. Увы, то был предвестник близкого могильного холода! Кем-то был подан платок, которым покрыли голову венчанного страдальца. Сотни верных рук протянулись к нему и тихо, бережно, среди всеобщего невыразимого отчаяния, подняли его с земли и понесли по направлению к экипажам. Это не была свита, несущая пострадавшего государя, – это была толпа, в которой рядом с приближенными монарха сошлись и моряки мимо шедшего караула, и юноши Павловского училища, и случайные прохожие, прибежавшие на взрыв, – то были пораженные горем дети, несущие умирающего отца! Дорогой поручик граф Гендриков заменил своей фуражкой тяжелую каску, второпях надетую на обнаженную голову государя. Между тем на место подоспел его высочество великий князь Михаил Николаевич. Припав к своему августейшему брату, он спросил, слышит ли его императорское величество? «Слышу», – было ответом, за которым послышалось слабо выраженное желание быть поскорее доставленным во дворец. Слова свидетельствовали о сознании – сознании о страдании, физический ужас которого ум отказывается представить себе даже приблизительно. Оно было еще так ясно, это предсмертное страдальческое сознание государя, что он, услышав предложение одного из его несших, штабс-капитана Новикова, внести его в ближайший дом для подания первоначальной помощи, имел еще силу объявить другую свою последнюю волю: «Несите меня во дворец… там… умереть». Это были предпоследние слова монарха-человека, пожелавшего умереть христианской кончиной дома, в кругу близких, среди своей семьи… Богу было угодно исполнить это желание. Государь император был помещен вместо своей разбитой кареты в сани полковника Дворжицкого, и чины конвоя, ротмистр Кулебякин с казаками Луценко и Кузьменко, сослужили своему венценосному вождю последнюю службу – перевезли его умирающего во дворец. Дорогой, забыв о муках своих и думая только о том израненном верном слуге, которого он видел перед собою, государь два раза тихо, но настойчиво спросил: «Ты ранен, Кулебякин?» Горькие слезы раненого, о своих ранах забывшего, были ответом… А на месте события подбирали убитых, раненых, изувеченных, раздавались их раздирающие душу стоны и крики, смешавшиеся с криком ужаса стекавшегося отовсюду, обезумевшего от горя народа. Скоро живым, неудержимым потоком он наполнил собой Дворцовую площадь, куда привела новые огромные толпы быстро разлетевшаяся горестная весть. В гробовом молчании, как бы притаив дыхание, стояла многотысячная толпа: она не верила своему горю, не хотела верить роковому исходу позорнейшего из злодеяний, она ждала и надеялась… Тщетные ожидания, разбитые надежды! В 3 часа 35 минут пополудни воля Господа совершилась. Медленно и печально опустился до половины флагштока означающий высочайшее присутствие императорский флаг на Зимнем дворце, и русские люди поняли, что все кончилось: страдания царя-мученика прекратились, великий страдалец за Русскую землю навеки в Бозе почил. Да, не стало «государя-мученика» – это было первое слово, вырвавшееся из русской груди, первый крик наболевшей, потрясенной русской души. Вся Русь повторила и всегда будет его повторять, помышляя или говоря о событии 1 марта; но рядом с этим глубоко верным уподоблением да будет позволено мне высказать еще и другое, которое невольно является у меня каждый раз, как передо мною встает живая картина событий в его простом, ближайшем значении. Государь пал не только как мученик, жертвой жесточайшего по орудию своему цареубийства: он пал и как воин-герой на своем опасном царском посту, в борьбе за Бога, Россию, ее спокойствие и порядок, в смертельном бою с врагами права, порядка, нравственности, семьи – всего, чем крепко и свято человеческое общежитие, без чего не может жить человек.

Когда миновали первые острые мгновения народного ужаса и печали, когда пораженная Россия опомнилась и пришла в себя, ее естественной, первой мыслью было: кто же виновники страшного дела, на кого должны пасть народные проклятья и пролитая кровь, где же цареубийцы, опозорившие свою родную страну? Россия хочет их знать и голосами всех истинных сынов своих требует им достойной кары. И я считаю себя счастливым, что на этот грозный вопрос моей родины могу смело отвечать ее суду и слушающим меня согражданам: вы хотите знать цареубийц? – вот они!!

(Прокурор указывает энергическим движением руки на скамью подсудимых).

Действительно, обвинительная власть была счастлива в своем правом деле. Несмотря на кратковременность деятельности по исследовании настоящего дела, прокуратура имеет в настоящее время возможность на основании успешных полицейских розысков и тщательного обследования дела через чинов корпуса жандармов и судебных следователей представить вам неотразимые, по ее мнению, доказательства виновности всех шести подсудимых, преданных вашему суду и вместе с тем возможно полное разоблачение того, каким образом составился и был приведен в исполнение заговор, имевший своим последствием событие 1 марта. Кроме того, обвинение располагает важным материалом как для характеристики каждого из подсудимых в отдельности, так и для оценки и освещения некоторых особенно ярких сторон того вообще уже известного соединения подсудимых и их единомышленников в одно целое, которое им угодно величать пышным названием «партия», которое закон спокойно называет преступным тайным сообществом, а здравомыслящие, честные, но возмущенные русские люди зовут подпольной бандой, шайкой политических убийц.

Прежде всего я должен коснуться самого совершения злодеяния и остановить ваше внимание на лицах, в совершении этого злодеяния непосредственно, физически виновных. Одного из них называть мне нечего. Не говоря о том, что он давно назвал сам себя, его назвали все, назвала его и толпа, его захватившая, назвала его и вся Россия. Вы знаете, кто это. Вы знаете, что первый из бросивших метательный снаряд, – не тот снаряд, который причинил поранения государю императору, а тот, которым убит конвойный казак и смертельно ранен Максимов, был подсудимый Николай Иванов Рысаков. Спешу заметить, что все то, что я буду говорить о фактах, о совершении преступления, о деятельности, о роли и об участии в этом преступлении подсудимых, пока будет основываться исключительно на данных судебного следствия, обнаруженных независимо от собственных показаний подсудимых. Не доказав на основании этих данных виновности обвиняемых, всех вместе и каждого отдельно, я не хочу обращаться к их показаниям. Я обращусь к ним впоследствии, когда виновность в общих существенных чертах и без них будет уже установлена. В моем распоряжении такое множество доказательств, что остается только выбирать между ними. Так, по отношению к подсудимому Рысакову есть прежде всего очевидцы совершения им преступления. Еще за несколько мгновений до того времени, когда императорская карета повернула направо по Екатерининскому каналу, Рысакова видел идущим по панели канала и обогнал его свидетель Горохов. Он заметил человека, в котором впоследствии и здесь на суде признал Рысакова, идущего тихо и несущего в руках какой-то предмет, имевший круглую овальную форму предъявленного здесь метательного снаряда и завернутый в белый платок. Горохов не выпускал этого человека из глаз до того самого момента, когда с ним поравнялась императорская карета. С другой стороны шел свидетель Назаров и видел, как Рысаков, взмахнув обеими руками, бросил что-то белое, показавшееся свидетелю комом снега, под лошадей и карету. В ту же минуту и последовал первый взрыв. Свидетели Несговоров, Макаров, полковник Дворжицкий и другие участвовавшие в задержании Рысакова, удостоверяют, что он был схвачен как человек, несомненно бросивший первый снаряд. Таким образом, Рысаков был задержан на месте совершения преступления при самом его совершении. Доставленный в управление градоначальства, он немедленно сознался во всем. Поэтому о фактической его виновности более говорить не приходится. Но тут же рядом стоит вопрос о том, кто же бросил второй снаряд – снаряд, причинивший убийственный взрыв, бывший непосредственным орудием страшного злодеяния. На этот вопрос на основании данных судебного следствия обвинительная власть имеет полную возможность дать ответ положительный, категорически не допускающий никакого сомнения. Человек, бросивший второй снаряд, не находится в числе подсудимых. Он не предан вашему суду, но он обнаружен. Он покончил свои расчеты с земной жизнью – он умер под ложным именем Ельникова от ран, полученных при взрыве. Смерть избавила его от скамьи подсудимых и законного возмездия, но она не избавляет меня от необходимости доказать пред вами, что оба виновника взрыва, оба физические виновники злодеяния обнаружены: один из них подсудимый Рысаков, другой – умерший, называвшийся Ельниковым. Вы помните, милостивые государи, что из показаний свидетелей об обстановке второго взрыва, произошедшего в густой толпе, собравшейся вокруг монарха, вытекает несомненный вывод, что человек, бросивший второй снаряд, стоял близко от государя императора. Действительно, свидетель Павлов видел человека, который, стоя близ государя, к ногам его бросил что-то, высоко взмахнув руками, после чего и раздался второй взрыв. При наличности этого условия, при малом расстоянии между бросившим второй снаряд и государем императором, слагается еще и другой очевидный вывод: тот, кто бросил второй снаряд, не мог сам избежать поранений, не мог не пострадать от взрыва, он стоял слишком близко к своей жертве для того, чтобы и на нем не отразилось разрушительное действие его собственного дела. На кого же из пострадавших могло бы пасть подозрение? Все они перечислены, приведены в известность. Между ними, лицами ближайшей свиты и конвоем, так же как и случайными прохожими, нет ни одного подозрительного человека, кроме того лишь неизвестного, который был в бессознательном состоянии поднят на месте злодеяния, доставлен в Придворный конюшенный госпиталь и здесь, придя в себя, на последний вопрос врача об имени и звании, которые не были обнаружены, отвечал: «Не знаю». Этот человек, и никто другой, должен быть признан лицом, которое бросило второй снаряд. Эксперты, освидетельствовавшие его при жизни и производившие медицинский осмотр его трупа, по данным этого осмотра, изложенным в их заключении, окончательно убеждают нас в справедливости нашего вывода. Поранения этого лица сосредоточиваются более всего на передней стороне туловища, преимущественно на правой руке, и по количеству их – а оно огромное, – по свойствам они должны быть приписаны тому обстоятельству, что получивший поранения стоял не далее трех шагов от места взрыва, – заметьте, это вполне совпадает с показанием свидетеля Павлова. Следовательно, второй снаряд был брошен человеком, назвавшим себя Ельниковым. Дальнейшие расследования относительно этого лица не оставляют никакого сомнения в том, кто именно был вместе с подсудимым Рысаковым непосредственным виновником злодеяния. Он жил под именем Ельникова на Выборгской стороне, по Симбирской улице, в доме № 59, где 3 марта и был сделан обыск. Не останавливаясь теперь на обстоятельствах этого обыска, к которому мне еще придется возвратиться впоследствии, замечу теперь, что у Ельникова была найдена та самая программа рабочих членов партии «Народной воли», которая оказалась и у его соучастника Рысакова, кроме того, еще платок с меткою «Н. И. Р.» (Николай Иванов Рысаков), признанный Рысаковым за оставленный им у знакомого ему Ельникова. Таким образом, Рысаков и Ельников неразрывно связаны между собой. Первый снаряд – в руках Рысакова, второй – в руках Ельникова. Ельников, он же Михаил Иванович, он же Котик – революционное прозвище – вот все, что мы знаем об этом человеке. Смерть избавила его от людского суда – да будет так. Для нас важно лишь то, что оба физических виновника злодеяния обнаружены.