Убийство в музее восковых фигур

— Ну и что на это сказал отец? — спросила мадемуазель, после того как Бенколен замолк.

— Что не видел ее ухода, — ответил сыщик.

— Верно. — Пальцы скрещенных рук напряглись. — Это видела я.

— Вы заметили, как она уходила?

— Да.

На скулах Шомона вновь заиграли желваки.

— Мадемуазель, — начал он, — мне крайне неприятно возражать даме, но вы, несомненно, ошибаетесь. Я ни на минуту не отходил от музея.

Она взглянула на Шомона так, словно впервые заметила его присутствие. Девушка окинула капитана медленным взглядом.

— Ах вот как? И долго ли, мсье, вы изволили там пробыть?

— По меньшей мере минут пятнадцать после закрытия.

— Вот как! — повторила мадемуазель Огюстен. — Тогда все ясно. На выходе она задержалась поболтать со мной. Я выпустила ее, когда музей уже закрылся.

Шомон в ярости сжал кулаки, но она смотрела на капитана спокойно, словно была отгорожена от его гнева невидимой стеклянной броней.

— Ну что же, в таком случае все наши проблемы разрешены, — с улыбкой промолвил Бенколен. — Итак, вы болтали четверть часа, мадемуазель?

— Да.

— Великолепно! Вы знаете, мы в полиции не совсем уверены, как она была одета, — сказал Бенколен, печально подняв брови. — Ее одежда, увы, исчезла. Вы не подскажете, что было на мадемуазель Дюшен во время вашей беседы?

После секундного колебания последовал спокойный ответ:

— Я не обратила внимания.

— В таком случае, — возвысил голос Шомон (было заметно, что он сдерживается из последних сил), — скажите нам, как она выглядела! Это вы заметили?

— Весьма распространенный типаж. Если дать описание, то оно будет соответствовать внешности очень многих.

— Блондинка? Брюнетка?

Короткая пауза — и быстрый ответ:

— Темные волосы, карие глаза, изящная, миниатюрная фигура.

— У мадемуазель Дюшен темные волосы, это правда, но она высокого роста, и у нее голубые глаза. Господи, что здесь происходит? — выпалил Шомон, опять стиснув кулаки. — Почему вы не хотите сказать правды?

— Я рассказываю сущую правду, хотя, конечно, могу и ошибиться. Мсье должен понять, что сюда приходит множество людей, и у меня не было особых причин запомнить именно эту посетительницу. Вполне вероятно, что я ее с кем-то спутала. Но суть моих слов от этого не меняется. Я выпустила ее из музея и с тех пор не видела.

В это мгновение появился старик Огюстен. Заметив напряженное выражение на лице дочери, он поспешно затараторил:

— Я включил освещение, господа. Но если вы пожелаете изучить все основательно, то вам придется использовать фонари: там никогда не бывает достаточно светло. Пойдемте. Мне нечего скрывать.

Бенколен вел себя, как и до этого, крайне нерешительно. Он медленно повернулся по направлению к двери. В эту секунду Огюстен локтем нечаянно сбил с лампы абажур, и в лицо детектива ударил сноп яркого света. Он высветил высокие скулы и угрюмые глаза под изломом бровей; глаза что-то высматривали, их взгляд шарил по комнате.

— Ах, этот район! — пробормотал он. — Этот ужасный район. У вас есть телефон, мсье Огюстен?

— В моей берлоге, мсье, — в рабочей комнате. Я провожу вас.

— Да, пожалуйста. Он мне очень нужен. Но прежде еще один вопрос. Помните, мой друг, вы упомянули, что, войдя в музей вчера, мадемуазель Дюшен прежде всего спросила: «Где Сатир?» Что она хотела этим сказать?

Мне показалось, что Огюстен даже слегка оскорбился.

— Как, мсье никогда не слыхал о Сатире Сены? — спросил он.

— Никогда.

— Но это же один из моих шедевров. Он создан, как вы понимаете, лишь силой моей фантазии, — принялся объяснять Огюстен. — Сатир — популярное парижское пугало, человек-монстр, живущий в реке и утаскивающий под воду женщин. Полагаю, что у этой легенды есть реальная основа. Зарегистрированы случаи…

— Понятно. Где расположена фигура?

— У входа в галерею ужасов, у лестницы. Многие выражали свое особое восхищение именно этой моей работой.

— Покажите мне телефон, — сказал Бенколен и, обращаясь к остальным, добавил: — Если вы возьмете на себя труд начать осматривать музей, то я скоро к вам присоединюсь. Теперь же проводите меня к телефону, пожалуйста.

Мадемуазель Огюстен взяла со стола корзинку с рукоделием и расположилась в кресле-качалке. Глядя пристально на ушко иголки, чтобы вдеть нитку, она холодно произнесла:

— Вы знаете дорогу, господа. Я не хочу вам мешать.

Она откинула назад коротко остриженные волосы и, энергично раскачиваясь в кресле, принялась орудовать иглой над полосатой оранжево-красной блузкой. Всем своим видом мадемуазель Огюстен стремилась продемонстрировать, что считает наше посещение зауряднейшим событием. Но я заметил, что она исподтишка наблюдает за нами.

Шомон и я вышли в вестибюль. Он достал портсигар и предложил мне сигарету. Покуривая, мы присматривались друг к другу. Казалось, что Шомону не хватает воздуха и что в музее он ощущает себя как в гробу. Молодой человек натянул шляпу на самые уши. Зрачки глаз непрерывно бегали, как бы отыскивая потаенную опасность.

Неожиданно он спросил:

— Вы женаты?

— Нет.

— Помолвлены?

— Да.

— Тогда вы меня поймете. С того момента как я увидел тело, я сам не свой. Вы должны извинить меня… Однако пройдемте лучше в зал.

Во мне родилось странное чувство братства с этим обычно сдержанным, лишенным воображения, полным жизни, но сейчас выбитым из колеи молодым человеком. Мы прошли через стеклянные двери музея. Шомон шагал осторожно и мягко; по поступи его было ясно, что ему пришлось исходить не один десяток миль по африканским пескам. Наверное, он был бесстрашным солдатом, но сейчас на его лице я мог прочитать нечто похожее на благоговейный ужас.

Мертвая тишина, царившая в музее, бросила в дрожь и меня. Там было влажно и пахло — я могу описать запах двумя словами — волосами и одеждой. Мы находились в огромном гроте, уходившем в глубину футов на восемьдесят. Теряющийся во мраке свод поддерживался резными колоннами. На колоннах были изображены гротескные фигуры и сюрреалистические сцены. Все плавало в зеленоватом сумраке — я так и не смог обнаружить источник освещения. Казалось, все было погружено в зеленоватую воду, которая искажала перспективу и превращала предметы в колеблющиеся фантомы. Меня не оставляло чувство, что еще мгновение — и я окажусь в щупальцах притаившегося спрута.