Убийство в Орсивале

— А топор, — отвечал отец Планта, — топор, найденный на втором этаже? Вам еще показалось странным его положение!

— Извольте, господин мировой судья, — отвечал Лекок. — Благодаря вам и этот таинственный пункт становится совершенно ясным. Мы знаем, что госпожа Треморель владела какой-то бумагой, актом или письмом, которое скрывала от мужа и которое он жаждал иметь при себе. Но она ему отказывала, несмотря на все его просьбы и мольбы. Мы не будем очень смелы, если предположим, что это акт не только важности экстраординарной, но даже исключительной. Вот почему, несмотря на сознание крайней опасности и на то, что уже наступал рассвет, граф Треморель снова принимается за свои бесплодные поиски. Он вновь обшаривает мебель жены, книги, бумаги. Затем решает опять подняться на второй этаж и, вооружившись топором, идет туда. Он уже принимается за мебель, как вдруг в саду раздается крик. Граф бежит к окошку. И что же он видит? Филиппа или старого Берто на берегу, под ивами, около самого трупа. Теперь вы понимаете ужас убийцы! Опасность неминуемая, страшная. Уже день, преступление обнаружено, сейчас сюда прибегут, он погиб окончательно. Он должен бежать, бежать сейчас же, немедленно; даже если бы его увидели, встретили, остановили. Граф с силой отбрасывает топор, который оставляет зарубку на паркете, сходит вниз, рассовывает по карманам пачки процентных бумаг, достает куртку Геспена, пачкает ее кровью, бежит к реке, бросает куртку с моста в Сену и пытается скрыться. Забыв всякое благоразумие, вне себя, весь в крови, он бежит, перепрыгивает ров, и это именно его видит старый Берто. Он спасся. Но он оставил после себя это письмо, которое послужит против него тяжким обвинением и которое докажет правосудию его преступность и подлое сокрытие улик. Оно еще не найдено, но мы его найдем. Оно нужно нам для того, чтобы наши сомнения превратились в уверенность.

XI

Продолжительное молчание последовало за рассказом сыщика. Его нарушил Доктор Жандрон.

— Во всем этом, — сказал он, — я все-таки не понимаю роли Геспена.

— Не более вас понимаю ее и я сам, — отвечал Лекок. — Именно в этом-то и есть слабое место моей версии. Благодаря этому методу, который состоит в восстановлении преступления прежде, чем заняться преступником, я не могу ни обманываться, ни быть уверенным только наполовину. Или все мои дедукции верны, или же все неверны. Все или ничего. Если я стою на правильном пути, то Геспен не замешан в преступлении, потому что нет ни одной зацепки, которая давала бы повод подозревать участие постороннего. Если же, наоборот, я обманываюсь…

Лекок вдруг вздрогнул. Можно было бы подумать, что до его слуха долетел из сада необычный шум.

— Но я не обманываюсь, — продолжал он. — Против графа я имею еще и другую улику, о которой вам пока ничего не говорил и которая кажется мне решающей. Я допросил Франсуа, лакея графа, хорошо ли ему известна обувь хозяина. Он мне ответил, что да, и отвел меня в комнату, где хранится обувь. Не хватает сапог с голенищами из юфти; их надел сегодня граф Треморель. Франсуа уверен в этом. Я искал эти сапоги самым тщательным образом и никак не мог их найти. Наконец, галстук, который был на графе утром восьмого числа, тоже исчез.

— Вот, — воскликнул отец Планта, — вот неоспоримое доказательство ваших предположений относительно туфель.

— Я полагаю, — отвечал Лекок, — что факты достаточно точно установлены и позволяют нам двигаться вперед. Разберемся теперь в обстоятельствах, которые должны установить…

В эту минуту Лекок как-то странно вдруг огляделся по сторонам. Затем, не сказав ни слова, с той смелостью и решительностью, с какими кошка бросается на мышь, он вскочил вдруг на подоконник открытого окна и выпрыгнул в сад.

Доктор и отец Планта тоже бросились к окошку.

Занимался день, деревья шелестели под свежим ветерком, предметы все еще не обрели своих очертаний и казались странными сквозь бледный туман, поднимавшийся в эту ночь из долины Сены.

На траве, перед окнами библиотеки, доктор и судья увидели двух человек, словно какие-то две тени, которые волновались и с ожесточением размахивали руками. Вскоре они сцепились вместе и образовали одну, а затем снова разделились на две. Одна из них упала, встала и снова упала.

— Не беспокойтесь, господа, — послышался голос Лекока. — Негодяй в моих руках!

Человек, оставшийся на ногах, в котором можно было узнать агента тайной полиции, наклонился, и вновь началась борьба, которая, казалось, закончилась. Соперник, лежавший на траве, отчаянно защищался. Затем оба вскочили на ноги и стали бороться. Вдруг кто-то вскрикнул от боли и выругался:

— Ах, каналья!

Раздался другой крик, громкий, на который отозвалось эхо; затем послышался насмешливый голос Лекока:

— Ну вот, я так и предполагал, что он придет засвидетельствовать нам свое почтение. Посветите-ка нам немножко!

Доктор и мировой судья, оба разом, бросились за лампой. Доктор поднял огонь вверх и стал светить, вслед за тем дверь широко распахнулась, и в нее вошел Лекок, а с ним кто-то еще.

— Позвольте, господа, представить вам, — сказал Лекок, — орсивальского костоправа Робело, собирателя трав по образованию и отравителя по призванию.

Отец Планта и доктор Жандрон были так удивлены, что ничего не могли на это ответить. Это действительно был знахарь. Но не только присутствие Робело, почти необъяснимое для них, так удивило судью и его приятеля. Они были поражены видом другого человека, который, точно в кандалах, держал руки бывшего лаборанта в лаборатории доктора и тащил его вперед. Несомненно, это был голос Лекока, это был его костюм, его галстук, повязанный с претензией, его золотая цепочка от часов, но вместе с тем это был вовсе и не Лекок. Он выскочил в окно с превосходными, ухоженными бакенбардами, а возвращался бритым брюнетом. Он вышел из комнаты человеком пожилым, а возвращался тридцатилетним молодым господином со смелым взглядом. Чудные черные волосы, вившиеся кольцами, оттеняли его бледность и придавали энергичность лицу. На шее, под подбородком, у него виднелась рана, из которой струилась кровь.

— Господин Лекок!.. — воскликнул мировой судья, поняв наконец, в чем дело.

— Он самый, — отвечал сыщик, — и на этот раз уже настоящий! — Обратившись к знахарю и с силой толкнув его в плечо, он сказал: — Подойди поближе!

Знахарь навзничь повалился в кресло, но сыщик все еще продолжал его держать.

— Да-с, — продолжал Лекок, — этот негодяй лишил меня моих светлокудрых украшений. Благодаря ему помимо своей воли я должен предстать перед вами au naturel, в моем первородном виде, то есть самим собой. В таком виде во всем свете меня знают только три человека: два верных друга, о которых речь будет ниже, и одна женщина, о которой я рассказывал только час тому назад.

Отец Планта и Жандрон так вопросительно поглядели на него, что сыщик продолжал:

— Что ж поделаешь? Такого, каким вы меня сейчас видите, меня поклялись убить семь самых страшных преступников во Франции. Я их схватил, и они поклялись — а такие люди всегда держат клятву, — что я умру от их руки. Четверо из них сейчас на каторжных работах на Кайенн, один в Бресте. Я получаю о них известия. А где другие два? Я потерял их из виду. Кто знает, может быть, один из них подстерегает меня здесь, или на обратном пути мне распорют кинжалом живот. К счастью, я принял меры. Я не боюсь никого. Уже пятнадцать лет, как я служу в тайной полиции, и решительно никто не знает моего настоящего лица и даже цвета моих волос…

Робело стало неудобно в кресле, и он попробовал было пошевелиться.

— Вставай! — обратился к нему Лекок, изменив сразу тон. — Вставай сейчас же и говори нам, что ты делал в саду?

— Но вы ранены! — воскликнул мировой судья, заметив струйку крови, струящуюся по манишке сыщика.

— Это ерунда! — отвечал Лекок. — Царапина! Этот дуралей хотел поиграть очень острым ножом…

Мировой судья стал настаивать, и только когда доктор подтвердил, что это действительно пустяки, он обратился к знахарю:

— Ну-с, Робело, что вы делали у меня в саду?

Негодяй не отвечал.

— Имейте в виду, — продолжал отец Планта, — что ваше молчание убедит нас в том, что вы пришли сюда с нечистыми намерениями.

Но напрасно Планта расточал свое красноречие. Костоправ отворачивался и хранил молчание.

Тогда Жандрон решил сам поговорить с ним, надеясь, что окажет влияние на своего бывшего служащего.

— Отвечай, — обратился он к нему. — Что привело тебя сюда?

— Хотелось украсть, — отвечал Робело.