Уцелевший

Разумеется, никакой дочери у нас нет.

То, что у нас есть дочь, — это идея Адама Бренсона.

Рядом с нами, за тем же столом, сидят еще три-четыре семьи, дети и их родители. Все их разговоры — про рак и химиотерапию, про ожоги и пересадку кожи. Про стафилококковые инфекции. Хозяйка дома спрашивает, как зовут нашу девочку.

Мы переглядываемся, все трое. Фертилити замирает с высунутым языком — она как раз собиралась облизать клеящийся краешек конверта. Я смотрю на Адама. Это все равно что смотреть на свою фотографию. Каким я был раньше.

Мы отвечаем все вместе, хором, и каждый из нас произносит разные имена.

Фертилити говорит:

— Аманда.

Адам говорит:

— Патти.

Я говорю: Лора. Имена перекрывают друг друга.

Наша дочь.

Хозяйка дома смотрит на меня, на обожженные остатки моего белого смокинга, и спрашивает, а чем больна наша дочь, которая в больнице?

Мы опять отвечаем все вместе и опять каждый — по-разному.

Фертилити говорит:

— Сколиоз.

Адам говорит:

— Полиомиелит.

Я говорю: туберкулез.

Хозяйка дома наблюдает за тем, как мы складываем бумажки: белую — в желтую, внутрь — купон, рекламная листовка, бланк перевода. Ее взгляд останавливается на наручниках, что висят у меня на запястье.

А не заражена ли вода в доме ДИКСОНА опасными бактериями?

Это Адам привел нас сюда. Всего на одну ночь, говорит он. Здесь мы в безопасности. Сейчас, когда я превратился в массового убийцу, Адам знает, как меня вытащить, — утром мы выезжаем на север и будем ехать на север до самой Канады. Нам надо только где-нибудь пересидеть эту ночь. Нам надо поесть. Нам надо разжиться наличными, вот почему он привел нас сюда.

Это все происходит уже после буйства на стадионе, когда толпа просто смела полицейский кордон у кромки поля. Уже после моего притворного бракосочетания, уже после смерти агента — когда полиция сдерживала толпу, спасая мне жизнь, чтобы потом меня можно было казнить за убийства. Все до единого зрители, собравшиеся на Супердоуме, выбежали на поле, как только я объявил, что «Кольты» сегодня выиграют. Кто-то из полицейских уже успел защелкнуть один из браслетов наручников у меня на руке, но полиция ничего не могла сделать против беснующейся толпы.

Невидимый оркестр наяривал национальный гимн.

Люди выбегали на поле со всех сторон. Они бежали ко мне по зеленой траве, сжимая кулаки. С ними бежали и аризонские «Кардиналы». Только индианапольские «Кольты» оставались на месте: радостно хлопали друг друга по задницам и ладоням, заранее празднуя победу.

Когда полицейские подошли к краю свадебной платформы, я нажал ногой на рычаг, и пять тысяч белых голубей поднялись вокруг меня сплошной стеной.

Голуби задержали полицию на пару секунд, и этого оказалось достаточно, чтобы толпа бесноватых футбольных болельщиков успела добраться до центра поля.

Полицейским пришлось отбиваться от разъяренных болельщиков, а я тем временем выхватил букет из рук у невесты.

Теперь я сижу в чужом доме, раскладываю корреспонденцию по конвертам, и мне хочется рассказать всем и каждому о своем великом побеге. Как я выбрался со стадиона. Как полицейские из оцепления схватились за свои баллончики со слезоточивым газом. Как рев толпы отдавался оглушительным эхом от крыши. Как я выхватил из рук у невесты букет белых цветов из искусственного шелка. Как слезы текли по ее щекам. Как я поднес белый букет, щедро политый лаком для волос, к пламени ближайшей свечи — теперь у меня был горящий факел, чтобы отбиваться от нападавших.

Держа перед собой этот факел из искусственных гладиолусов и жимолости, это оружие защиты, обжигавшее мне ладони, я спрыгнул с платформы и продрался сквозь толпу на поле. Пятидесятиярдовая линия. Сорокаярдовая линия. Тридцатиярдовая. Я пробиваюсь сквозь беснующуюся толпу — я, в своем белом смокинге и галстуке-бабочке. Маневрирую и увертываюсь, отклоняюсь назад, прорываюсь вперед, делаю спринтерские рывки и неожиданные повороты. Двадцатиярдовая линия. На бегу я разбрасываю вокруг себя горящие георгины, чтобы никто не подставил мне подножку. Десятиярдовая линия.

Десять тысяч взбешенных мужиков норовят сбить меня с ног.

Среди них много пьяных, но есть и настоящие профессионалы, хотя в отличие от меня никто из них не сидит так конкретно на лекарствах и стимуляторах.

Руки пытаются ухватиться за фалды моего белого смокинга.

Люди бросаются мне под ноги.

Это стероиды спасли мне жизнь.

А потом — гол.

Я пробегаю ворота и несусь к выходу с поля, к стальным дверям.

Мой факел уже прогорел почти весь, и я швыряю его через плечо. Протискиваюсь сквозь приоткрытую дверь, закрываю ее за собой и задвигаю засов.

Толпа бьется о дверь с той стороны, и у меня есть пара минут. В раздевалке нет никого, кроме гримерши. Мертвое тело агента лежит, накрытое простыней, на кушетке рядом с длинным столом, где закуски. Закуски не отличаются разнообразием: сандвичи с индейкой и свежие фрукты. Минералка в бутылках. Салат с макаронами. Свадебный торт.

Гримерша ест сандвич. Она кивает в сторону мертвого тела и говорит:

— Неплохо сработано.

Она говорит, что она тоже его ненавидела.

У нее на руке — золотой «Ролекс» агента.

Она говорит:

— Хочешь сандвич?

Я говорю: а они все с индейкой или есть с чем-то другим?

Гримерша передает мне бутылку воды и говорит, что у меня смокинг сзади горит.

Я говорю: как отсюда выйти? В смысле, наружу?

Вон в ту дверь, говорит гримерша.

Стальная дверь у меня за спиной сейчас сорвется с петель.

Пройдешь до конца по коридору, говорит гримерша.

Потом повернешь направо.

Выйдешь из двери с надписью ВЫХОД.

Я говорю: спасибо.

Она говорит, что остался один сандвич с паштетом.

Держа сандвич в руке, я выхожу через дверь, на которую указала гримерша, прохожу по коридору, поворачиваю направо, вижу дверь с надписью ВЫХОД.

Снаружи, на автостоянке, меня уже ждет красная машина с автоматической коробкой передач, Фертилити — за рулем, Адам — на переднем сиденье.

Я сажусь сзади и запираю дверцу. Говорю Фертилити, чтобы она закрыла окно. Фертилити переключает программы на радиоприемнике.

Толпа уже выбежала на стоянку, толпа несется на нас.