Учебник рисования

Если детей с рождения учат делить человечество на bad guys и good guys; если на экранах кинотеатров герои убивают недочеловеков, не понимающих, что такое свобода; если искусство становится декоративно-монументальной пропагандой; если принципами эстетического воспитания делаются языческие ритуалы (инсталляции, рок-концерты, хеппенинги, перформансы); если первым в социуме объявляется не справедливый, но властный; если образ жизни богатых и циничных стал предметом восхищения и мечты; если коррупция оправдывается тем, что выковывает касту верных; если общество не хочет видеть свое лицо и убирает антропоморфный образ из искусства и образ замещается тотемом; если сильнейшая армия мира приведена в постоянную боевую готовность и содержание ее стоит многих миллиардов; если расходы на вооружение многократно превышают расходы на социальные нужды; если граждане находятся в перманентном долгу у правительства и не в силах отделить частную жизнь от нужд общества по причине невозможности отдать долг (кредиты, акции, деньги); если общество говорит о своих жизненных интересах в иных странах и без колебаний вторгается в эти страны, убивая людей, не объявлявших этому обществу войны; если убеждение в том, что твое общество является вершиной развития человечества и ничего лучшего не существовало в природе, становится массовым убеждением; если идея расширения собственного общества до масштабов мира как безальтернативная концепция истории делается привычной для слуха и усвоена толпой как истина, — это значит, что общество находится во власти определенной идеологии, и идеология, организующая людей таким образом, называется фашизмом.

Тот факт, что сегодняшний вид фашизма именуется демократией и оперирует либеральной терминологией, — не меняет в принципе ничего. Люди произносят слово «демократия», и им кажется, будто им дадут самостоятельно принимать решения. Так не будет никогда; решения принимаются, исходя из общей конструкции, и рядовой обыватель, вознесенный к власти (и незаметного выделят из массы за его верность), примет точно то же решение, что принимал его предшественник. Люди произносят слово «либерализм», и им кажется, что в данном слове содержится гарантия гуманности и милосердия. На деле же первым условием либерализации сделалась либерализация движения капитала, то есть выход финансовых потоков за границы проблемных государств и лишение их тем самым самостоятельного развития. Понятия «либерализм» и «демократия» в условиях тотальной империи стали бессмыслицей: они были введены в обращение для нужд ограниченных сообществ, а не всего человечества — безразмерной демократии не может существовать, неограниченного либерализма по определению быть не может.

Коррумпированные политики, управляющие мафиозными правительствами и поддержанные люмпен-интеллигенцией и компрадорской интеллигенцией оккупированных стран, — это и есть тип управления, который сегодня обозначен как демократия. В той мере, в какой данный режим управления навязывается всему миру и осуществляется за счет всего мира, данный режим является фашистским.

XVII

Примерно так говорил Павел своей возлюбленной, Юлии Мерцаловой.

— Скажи, ты действительно думаешь, что либерализм — это плохо? — спросила Юлия Мерцалова у Павла.

Как обычно, Павел начинал ругать правительство, увлекался, переходил на мировой порядок и сам понимал, что запутался: сначала ругал правых, потом бранил левых, ему не нравились так называемые реформаторы-западники, и славянофилы тоже не нравились. И тех и других он именовал одинаковыми эпитетами, и слушатель — чаще всего таковым оказывалась Юлия — не вполне понимал, что Павел имеет в виду.

— А сам ты на чьей стороне? — спрашивала Юлия.

И Павел ответил:

— Я на стороне живописи.

Павел давно уже не говорил со своим дедом, полагая того слишком старым, чтобы внимательно следить за происходящим в стране. Если бы он тем не менее спросил Соломона Рихтера, тот бы ответил внуку примерно так. Разница между авангардом и революцией проста. Оба движения выражали потребность глобальных изменений, но видели изменения по-разному. Выражаясь в терминологии учения Соломона Рихтера, авангард искал перемен в контексте социокультурной эволюции, революция — искала перемен в контексте истории. Иными словами, авангард черпал двигательную энергию в природной языческой мощи, революция — в духовных абстракциях, прежде всего в монотеистических религиях. Авангард, как явление языческое, оказался более секуляризованным и жизнеспособным; авангард опирался на светскую науку, технологический и промышленный прогресс. Революция, как движение религиозное, оказалась зависима от кружков и сект посвященных; она апеллировала прежде всего к проектам, уже потом к материальным феноменам бытия. Воплотилась революция в авангарде — больше ей воплотиться было не во что — и этот печальный парадокс оказался решающим.

Впрочем, так бы ответил ученый или нет, мы никогда не узнаем, поскольку Павел его не спрашивал. Так что стоит ли об этом говорить? Существует много вещей, так и не состоявшихся и предметом обсуждения потому не являющихся. Говорить о мировом порядке, провозглашенном самой революцией, трудно, поскольку воплощен он не был, а спекуляции по поводу того, каким бы он мог стать, — выяснению сути не помогают. Революция хотела христианской утопии, коммунистической утопии, авангард же стремился к созданию прочной языческой империи, т. е. глобального торжества империализма. Этот порядок осуществлен, мы живем во время тотальной победы авангарда. Вся практика социальных перемен, что вела к созданию новой империи, была практикой авангардистской. Иными словами, и фашизм, и нацизм, и большевизм — суть стадии движения авангарда, путь реструктуризации языческого прошлого и построения на его основе глобального дисциплинарного общества. Такое общество претендует быть абсолютно неуязвимым и вечным и само характеризует себя как конец истории.

Но не будем, не будем столь ригористичными — сама жизнь показывает, что не бывает истории, которая не могла бы возродиться вновь. Зачем далеко ходить, история страсти и любви художника Сыча — яркий тому пример.

XVIII

Как сложится дальнейшая жизнь хорька с Сычом? Вот вопрос, волновавший столичные круги. Тахта Аминьхасанова задала этот вопрос Пьеру Бриошу, тот поинтересовался у Якова Шайзенштейна, тот, в свою очередь, у Лаванды Балабос. В самом деле — как они там устроились? Понятно, что столь яркая личность как хорек (а применимо к хорьку все употребляли именно эпитет «личность» — не хорьком же его называть, в самом деле?) нуждается в особом подходе. Это раньше — о тех временах и вспомнить неловко — мог он ютиться, где попало, принимать чужой образ жизни. Понятно, что возврата в бывшую квартиру, к тому же самому безобразному быту, от которого и бежал хорек, быть не может. Хорек слишком заслуженная персона, чтобы влачить такую двусмысленную жизнь, обитать в одной квартире с чужой женой и т. д., пристало ли это личности, что является символом современного общественного процесса? Да и, вообще говоря, как государственному деятелю, ему положены определенные жилищные привилегии — и, разумеется, парламент выделил хорьку квартиру. Первые месяцы влюбленные провели в депутатской квартире хорька, затем Сыч, как мужчина ответственный, настоял на том, чтобы казенную квартиру выкупить — и не зависеть от государства. Поговаривали, что цену за жилплощадь определили льготную, но как бы то ни было, а деньги Сыч внес и наконец обзавелся роскошной квартирой в центре города, с видом на Кремль, с огромной гостиной и т. п. В конце концов, интернационально признанный художник может себе позволить устроить свою частную жизнь. Для чего же и нужны тогда гонорары, слава, деньги, как не для того, чтобы создать тот образ жизни, который соответствует твоим взглядам? Влюбленные жили открытым домом, собирали в своей гостиной всю модную Москву, и Сыч впервые понял, что значит жить рядом с личностью — не с малоинтересной женщиной, среднеарифметической теткой без идей, с коей соединил его районный ЗАГС, а с товарищем, единомышленником, неординарным и остроумным собеседником. Нередко засиживались они с хорьком за полночь, рассуждая о радикальном искусстве, путях авангарда, политике. Сыч научился понимать хорьковый язык — впрочем, к тому времени язык этот освоила вся мыслящая Москва. Урчание и причмокивание означало согласие, милое повизгивание — восторг, мяуканье — сомнение, а отрывистое тявканье — отрицание. Широкий диапазон звуков, неожиданное их сочетание вполне передавали любую мысль и взгляды, коими хорек счел возможным поделиться с Сычом, отличались зрелостью, взвешенностью, умудренностью. Редкой привилегией считал Сыч возможность делиться сомнениями с хорьком: почти всегда мнение хорька оказывалось решающим — он знал жизнь, умел найти решение, ясно видел суть вещей.

Скоро Сыч убедился, что общественное признание, полученное хорьком, — далеко не случайно. Сыч гордился возлюбленным, а если что-то и омрачало его радость, то лишь одно: незаурядные способности хорька сделали его незаменимым везде, каждый искал хорькова общества, приходилось мириться с тем, что не одному Сычу уделялось внимание. Хорек — парламентарий, деятель всероссийского масштаба, день у него расписан по минутам — и соответственно семейная жизнь оказалась лимитирована общественными обязанностями. С утра хорек уезжал по делам с шофером Костей, уходил, виляя бедрами, напудрив носик, шевеля ресницами — и пропадал до позднего вечера. Тоскующий Сыч порой принимался названивать по всем трем мобильным телефонам хорька — и, как и следовало ожидать, разговаривал с секретаршами. Занят, вышел, скоро будет, просил не тревожить — вот то, что слышал обычно Сыч из уст Анечки, Олечки, Светочки. Сперва Сыч раздражался, но скоро смирился — что же делать, если его избранник нужен всем. Хорьково мнение спрашивают, от его реакции зависят, в его присутствии нуждаются. Если Сыч и страдал от отсутствия информации о любимом существе, то порой мог восполнить пробел, глядя новости по телевизору. Из теленовостей можно узнать, как прошел рабочий лень хорька в думе, что он сказал, как промолчал, с кем встретился. Иногда мелькало нахмуренное деловое лицо хорька — он принимал решения государственного масштаба. Нахмуренный лоб, поджатые губы, строгие глаза. Махнул лапкой, секретарша вспорхнула, полетела за горячим чаем. Махнул другой лапкой — шофер подал машину. Изредка показывали хорька, веселящегося в компании прогрессивных единомышленников: вот он с Тушинским на приеме в бельгийском посольстве, вот он с Кротовым на встрече с промышленниками — закрытый клуб, шампанское, шутки, перебор гитары. Отчего-то, созерцая эти, в сущности невинные, сцены, Сыч испытывал уколы ревности. Ах, может быть, опять хорек ему не верен. Вдруг эта улыбка Тушинскому значит большее, нежели просто солидарность по основным вопросам либерализма? Кто знает, кто заглянет туда, за закрытые двери загородного клуба? Но Сыч гнал от себя эти мысли. Нет-нет, он не унизит подозрением дорогое ему существо.

Близость их теперь не была публичной. И думать было нечего о возврате прежних отношений — т. е. акта любви при стечении народа. Даже и помыслить странно, что некогда это выдающееся существо залезало мордой в сапог, вертело попой. Нет, разумеется, такое не возможно. Не на сцену же звать для публичных совокуплений лидера парламентской фракции. На супружеском ложе, произведении итальянских дизайнеров, приобретенном в модном бутике, предавались они порой трепетным ласкам. Сыч смирился с мыслью, что с перформансом его покончено навсегда, а близость с хорьком есть акт сугубо интимный.

Однако хорек неожиданно сам захотел публичности. Нет, не прежние перформансы, разумеется, пожелал он оживить — но создать некую телепрограмму, в которой затрагивались бы в том числе интимные вопросы. Все публичные люди давно обзавелись своими телепрограммами. Министр культуры Аркадий Владленович Ситный вел телепрограмму «Культура-мультура», где вместе с эстрадными группами «Цыпочки» и «Пиписки» отплясывал мексиканские танцы. Финансовый магнат Щукин вел телепрограмму «Досуг с олигархом», в которой рассказывал зрителям, как правильно проводить свободное время, если есть лишний миллион. Новатор Снустиков-Гарбо получил программу «Контркультура» и т. д. Получил телевизионную программу и хорек. Его телешоу «Стиль жизни» собирало миллионные аудитории. В качестве соведущего хорек пригласил на свое шоу Сыча и порой, на глазах у всей страны, обнимал Сыча нежной шерстяной лапкой и соединялся с возлюбленным в страстном поцелуе. Хорек приучал аудиторию к тому, что в любви, пусть странной, не всем понятной, неординарной любви — нет ничего постыдного. Он открывал для людей новые горизонты, заставлял смотреть на вещи без шор и ханжества.

Именно потому, что хорек был таков — то есть чужд лицемерия, ханжества, ложного морализаторства, Сыч и решился обратиться к нему с нетривиальной просьбой. Сыч попросил взять былую супругу к ним в дом — домработницей и кухаркой. Несчастная женщина томилась одна, сходила с ума от горя. Знакомые рассказывали, что встречали ее на улице, бредущей незнамо куда, с пустыми и бессмысленными глазами, с выражением отчаяния на лице. Сострадательное сердце Сыча заставило его пригласить несчастную к себе в новый дом. Возьмем ее, сказал он однажды вечером хорьку, ну, прошу тебя, мое счастье, что тебе стоит. Много места она не занимает, а прок с нее будет: готовит хорошо, в магазин ходит исправно, стирка, глажка, уборка — пусть будет при деле. Хорек раздраженно тявкнул, но потом великодушно мяукнул: пусть живет. Так супруга Сыча получила разрешение перебраться в апартаменты и стала жить при выдающейся паре в качестве прислуги. Ей отвели кладовую без окон, постелили на пол старый матрас, хорек строго просматривал счета и чеки из магазинов, нервно барабанил лапкой по столу, если сомневался в аккуратном подсчете. Однако велись дела неплохо, к мошенничеству женщина оказалась не склонна и порой даже удостаивалась похвалы хозяина. Случалось, что в виде поощрения к матрасу прислуги ставили жестяную миску с мышами, и женщина, поначалу отворачивавшаяся от непривычной пищи, приучилась их есть. Пойми, объяснял ей Сыч, ведь это он дает тебе от чистого сердца — для него это деликатес. Неудобно, понимаешь, просто невежливо воротить нос от того, что дают с открытой душой. Ему кажется, что это вкусно — так что ты уж съешь, будь добра. Ты что, лучше всех? И хвостиков оставлять не надо, некрасиво — подумает, что тебе не нравится. Женщина давилась и ела, и мышиные хрящики хрустели у нее на зубах. Спасибо тебе, говорил Сыч хорьку в супружеской постели, спасибо за твое сердце, за твое благородство. Благодаря тебе я узнал, что такое счастье и свобода. И хорек, прижимаясь к художнику, мило повизгивал.