Учебник рисования

В отличие от веселых друзей, Струев шел в парламент неохотно, исполняя обязательство перед Инночкой, и говорил себе по дороге, — в который раз говорил, — что отвлекаться на чужие истории больше не будет никогда. Нашелся ходатай за правду, говорил себе Струев. Ну, что, говорил себе Струев, открывая дверь в обитель избранников народа, больше всех мне надо, что ли? Громоздкое здание парламента не понравилось Струеву. Он оскалился на милиционера при входе, сдал паспорт, получил пропуск. Узбекский ковер на лестнице, хрусталь — здесь работают люди солидные, поспешных решений не принимают, никто здесь чужому горю помогать не рвется, да и рассказывать о таковом неловко. Проситель за народ (а именно в такой роли Струев сюда и явился) смотрелся в коридорах парламента чудно — так бы выглядел невежественный любитель искусств, который в современном музее стал бы искать картины. Выспрашивал бы такой недотепа у смотрителя залов: а где, простите, у вас картины висят, ну, такие, знаете, прямоугольники в рамках, на них еще разные предметы нарисованы? И недоуменно глядел бы на такого дурня смотритель современного искусства: ведь вот, перед тобой куча какашек навалена — вот оно, творчество, еще чего надо? Не для того их народ выбирал, подумал циничный Струев про депутатов, чтобы они судьбой народной интересовались, здесь дела поважнее делают. Струев помедлил на лестнице, разглядывая избранников народа: некоторых он знал по газетным фотографиям, большинство были незнакомы. Впрочем, наблюдая, можно было составить типологические черты.

Как правило, на депутатские должности попадали люди молодые и прыткие (если не брать, разумеется, в расчет проверенные временем кадры, вроде Середавкина), но сделавшись членами парламента, эти молодые люди отчего-то рано старились. То ли безмерная ответственность давила, то ли избыточные возлияния, то ли страх потерять место — но избранники народа быстро приобретали тяжесть черт, красноту лица и грузность в походке. Так плод, назначенный природой на медленное вызревание, попадает в специальную климатическую оранжерею, где наливается соком за один лишь месяц. Усталость в депутатских лицах объяснялась и обилием внеурочной работы: мало кто из избранников народа удовлетворился в деятельном порыве своем депутатскими обязанностями. Не то время, знаете ли, чтобы от забот увиливать. Так, всякий депутат имел по две или три коммерческие фирмы, числился консультантом в банке, почетным председателем совета директоров корпорации, главой инвестиционного фонда. То, что подчас фонды эти были зарегистрированы на жен, положения не меняло — работать приходилось все-таки самому депутату. И от работы не отлынивали, нет! Возможно, именно повышенной занятостью объяснялось то, что пустых прений на парламентских заседаниях сделалось меньше, никто не обличал более кровавую бойню в Чечне, фальшивые социальные идеалы и прочую ребяческую чушь. Давно миновали те бурные и нелепые времена, когда парламентарии голосили с трибун, требуя общественной справедливости. Да и где они, те депутаты восемьдесят седьмого года? Спились давно на пенсии, в малогабаритных своих хрущобах — кому они теперь нужны. Вот был такой правдолюбец Черниченко, реформ алкал в далекие годы, кричал — и где он теперь? Лишь редкие зоркие орлы законности, вроде первого московского мэра Попова, те, что уже тогда уловили направление развития, они не канули в Лету. Именно первый московский мэр, пионер депутатского движения, прозорливо указал на необходимость узаконить получение чиновником взятки — в качестве коррелянта социальных нужд. И хоть и не был данный проект принят к исполнению, но самый дух проекта парламент усвоил, тем более что сие предложение воскрешало вековые российские традиции, — а не эти ли растраченные социализмом ценности и есть самое дорогое для общества? Нынешние, преданные трутни капиталистического улья, борений с властью не искали, но и выгоды своей не упускали. С течением времени круг депутатских обязанностей и интересов определился в обществе совершенно — и уж не конфликты с правительством входили в круг этих интересов. Иной наивный наблюдатель мог бы воскликнуть: для чего же депутатам бояться власти — они сами и есть власть! Но депутаты, в отличие от наивного наблюдателя, знали слишком хорошо, что с ними сделают, если захотят. Уже то было недурно, что власть смотрела сквозь пальцы на зарубежные виллы, яхты, подмосковные дворцы, приобретенные на депутатскую зарплату. Никто отныне не старался скрыть того, что депутат Калининградской области обладает монополией на всю иллюминацию праздничной Москвы, что депутат от Самары монополизировал краевые удобрения. Если жена депутата владела сетью продуктовых магазинов (модельных агентств, фитнес-центров, ювелирных лавок), никто даже и не удивлялся, откуда у двадцатилетней барышни такие средства. Вот же он, ее супруг — недреманное око закона, вот он — седовласый, краснорожий борец за порядок! Вот ему, рыцарю справедливости, закованному в костюм от Бриони, возбужденные избиратели доверили блюсти право в отчизне нашей — так отчего же удивляться, коли у его супруги есть сеть продуктовых магазинов? Все логично. Ответственный за права человека и религиозные свободы депутат Середавкин свободное время посвящал развитию дальневосточного рыболовства, и вовсе не скрывал тот факт, что в качестве хобби является консультантом японской компании по производству рыболовных траулеров. Что же делать, если хобби такое у человека? По должности — права человека, для души — рыболовные траулеры, где противоречие? Было официально известно, что большинство депутатов низовой палаты парламента, т. н. Государственной Думы, — миллионеры; про их состояния с умилением рассказывали журналисты. Чуть только размер состояния подходил к миллиарду, как депутаты делегировались в палату верхнюю, то есть в Совет Федераций, где им уже полагалось управлять регионами и отвечать за области. Если в низовой палате еще можно было встретить идеалиста, который не владел алмазными шахтами и не играл на бирже, то в палате верхней люди подбирались заслуженные и опытные. Вот какую вертикаль власти имели в виду правители государства Российского — они боролись за внятную иерархию коррупции. Следовало установить раз и навсегда, что кому положено, сколько крепостных душ кому отписано, какого размера взятки у заместителя председателя, а какого — у самого председателя. Положено тебе по чину брать сотнями миллионов — тогда изволь, батюшка, управлять алюминиевым краем, а коли сидишь, служака, на сотнях тысяч — ну, тогда не обессудь: вот тебе Бауманский район нашей столицы, разбирайся, братец, с банями и казино. Были еще и стажеры — депутаты мелких областей, микрорайонов, прошедшие в парламент не от партий (распределявших блага среди верных), но по одномандатному принципу (оболванив стайку пенсионеров в райцентре). Эти депутаты еще только приглядывались к налаженной вертикали управления страной, прикидывали, где бы что отгрызть. Установление четкой системы кормлений — это и было в воровской стране основной заботой парламента. Иерархия, закон и порядок в системе распределения благ меж хозяевами земли русской — вот за чем обязаны были приглядывать депутаты, вот что доверила им страна. И в этом вопросе их деятельность была бесперебойной.

Немаловажным в работе парламентария являлся также статус депутатской неприкосновенности — поскольку подвергнуть аресту или обыску избранника народа было невозможно, те из российских миллиардеров, кто хотел подстраховать свои сбережения, немедленно делались депутатами области или края. Механика выборов была проста: в край завозилось необходимое количество наличных денег и раздавалось населению, одновременно следовало заинтересовать администрацию президента, чтобы та не чинила препятствий. Последнее выходило дороговато, но, по слухам, быстро окупалось. Так, банкир Арсений Адольфович Щукин числился депутатом от ненецкого автономного округа, Ефрем Балабос был представителем округа эвенков, Тофик Левкоев пользовался доверием чукотских избирателей. И если спрашивали Тофика Мухаммедовича знакомые, как так получилось, что, будучи чеченцем, он представляет интересы чукчей, Тофик рассеянно отвечал: «А, чукчи, чеченцы, какая разница? Помочь надо людям, отказать не могу. Помоги, говорят, Тофик. Мне жалко, что ли?» И Тофик помогал. Правда, поговаривали уже боязливые люди, что намерен-де президент ввести прямые назначения на пост губернаторов, собирается он вовсе прямой сделать вертикаль власти, и размеры взяток тогда утроятся. Отныне, говорили люди ушлые, этот хапуга Слизкин, глава администрации, будет не один миллиард просить, а все три. А ему что? Скушает, не подавится. Да куда ж он их все девает, прорва ненасытная? Ах, вовсе не демократичен был этот обещанный маневр власти, и суетились избранники народа по коридорам: в ожидании болезненных реформ надо было протолкнуть еще закончик, еще провести маленькую, но нужную поправочку: есть у знакомых интерес к сталелитейному Липецкому комбинату, так, может быть, пора банкротить?

Суетливые люди не произвели на Семена Струева положительного впечатления, видимо, он тоже никому не понравился — его попросили не задерживаться в коридоре. Зря время теряю, подумал Струев. Впрочем, сам виноват, не надо было лезть в эту историю. Впрочем, свяжешься с женщиной — время так или иначе потеряешь. Женщины твое время съедят, не упустят. Сэкономишь на встречах, они наверстают на проводах. Никуда не денешься.

VI

Струев встречался с Инночкой только тогда, когда ему было удобно. Одно предположение, что какая-нибудь женщина станет решать, как ему проводить вечера, было нестерпимо. Всякий раз, как Инночка просила о встрече, Струев отказывал. И несмотря на то что иначе и быть не могло, Струева раздражало то, что Инночка приняла свое положение, как неизбежное и правильное — точно рассчитывать ни на что не могла. Ты занимайся своими делами, говорила Инночка покорно, а я поеду к Оксане (Вале, Зине, Кате). Легко было вообразить ее религиозных подруг, таких же беспомощных, незамужних, нищих женщин, живущих по окраинам города. И быт их загадки не представлял — убогие однокомнатные квартиры, обои в цветочек, кошки, бумажная иконка на бетонной стене. И встречи их представить было несложно — унылые вечера с жидким чаем и душеспасительными беседами. Впрочем, так повелось от века, и не ему менять порядок вещей.

Когда Инночка попросила Струева поехать вместе с ней — к ее подруге Оксане, живущей за городом, в Одинцовском районе, в деревне Грязь, — Струев удивился. Он редко выезжал из дома дальше чем на километр — разве что в аэропорт. Пожалуйста, сказала Инночка, я боюсь одна, и Оксана боится. Она объяснила, в чем дело. Брат Оксаны найден мертвым в придорожной канаве, надо забрать тело из морга.

— Ты поедешь? Далеко, потеряешь целый день. Электричка, потом автобус. Прости меня.

Прошли те времена, когда Семен Струев ездил на автобусе. На машине, проседающей на ухабах, с шофером, матерящимся на колдобины и ямы, они доехали до деревни Грязь, мимо убитых деревень, мертвых домов с отвалившимися ставнями, жидких лесов, чахлых берез. Через двадцать километров от Москвы начинался другой мир — жалкий и грязный. Сначала шли коробки брошенных заводов, потом кривые заборы, заброшенные, забытые всеми места. Струев сказал Инночке, что она специально выбрала такое направление — вообще-то везде уже построили мраморные особняки, только здесь, как выясняется, мерзость запустения. Здесь тоже особняки есть, сказала Инночка, вон там, за лесом, поселок новых коттеджей, там брат Оксаны работал, он им дома строил.

Они приехали в районный морг, дрянное бетонное здание на краю леса. Струев сунул в цепкую руку медбрата сотню. Выкатили на каталке с кривым колесом тело, откинули серую простыню, предъявили мертвое лицо, искаженное мукой долгого умирания. Черты лица не удалось разгладить даже работникам морга, впрочем, работники морга и не старались. Сестра покойного, заплаканная Оксана, рассказала, что брата наняли для строительства дачи местные бандиты, денег не заплатили, брат пошел объясняться и пропал. Спустя неделю его нашли в придорожной канаве с раной в области живота. Местная милиция определила причиной смерти самоубийство. Ну, не мог он, кричала Оксана, не мог он с собой покончить, он же верующий был. Там все врут, кричала Оксана, эти бандиты прокурора купили и следователя. Мне следователь сказал, что от меня водкой пахнет! А я никогда спиртного не пью! Они там дачи с фонтанами строят, а следователю деньги дают в конверте! Они мне вообще сказали, что брат деньги украл, а потом от стыда застрелился. Врут они, у нас в семье чужого никогда не брали! И Оксана плакала. Инночка обнимала подругу, гладила по волосам, говорила ей, что Струев все может, что его уважают в столице, что он не допустит несправедливости.

Струев поглядел на Оксану: красное лицо, жидкие волосы. И брат, наверно, такой же, только пьет вдобавок. С местными ничего не решишь, и что с ними решать? Сами убили — для чего им расследовать? И чего ждут от меня — чем я помогу? И, посмотрев на Оксану, он перевел взгляд на ее мать, мать убитого. Женщина стояла у носилок с телом без слов, без движения. И столько было в ее облике безответности и покорности судьбе, беззащитности перед любым злом, которое ей решили сделать и еще сделают, что черствый Струев не смог на нее долго глядеть. Женщина держалась руками за край каталки и оседала на пол, а Оксана и Инночка поддерживали ее с двух сторон. Женщина не говорила, не плакала, не кричала, только медленно оползала на пол в руках Инночки и Оксаны — и никто не мог ни помочь ей, ни защитить, ни вернуть сына, ни отомстить за него. И так было все устроено в стране, что никому дела не было до того, что с ней случилось. И Струев представил себе убийцу ее сына, сытого провинциального предпринимателя, пьющего кофе на террасе нового финского домика. Вот он сидит свежим утром на террасе, в спортивном костюме, читает новости в газете «Бизнесмен», звякает ложечкой в сахарнице. И никто никогда не потревожит его покой, не спросит с него за смерть мужика, потому что он откупился от властей, потому что жизнь убитого оплачена путевками на Майорку и банками крабов, а жизнь матери убитого не стоит вообще ничего. Зачем мне это, подумал Струев, однако договорился, используя связи Алины, о встрече с российским омбудсменом, ответственным за права человека в стране.

Депутат Середавкин принял Струева в служебном кабинете российского парламента, декорированном известным дизайнером Курицыным — сдержанно, строго, достойно. В простом кожаном кресле сидел хозяин кабинета, прихлебывая чай, посетителю было предложено другое кресло и другая чашка чая — никаких излишеств: все время отдано работе. Депутат Середавкин, ответственный за права человека и свободу совести в стране, движущейся по непростому пути прогресса, оказался сутулым человеком с утиным лицом и беспокойным взглядом.

— Все сошли с ума, — поделился Середавкин хлопотами минувшего дня, — шлют такие бумаги, что за голову схватишься! — и он действительно взялся двумя руками за свою небольшую утиную голову, оставив снаружи только клюв.

— Вам, человеку искусства, бухгалтерия должна быть отвратительна — а мне в этом копаться приходится! Вот, не угодно ли, подбросили дельце! Сын министра обороны сбил на улице старушку. И я должен разбираться в этом, вообразите! Словно я инспектор дорожной полиции! Свидетели показали, что машина шла на скорости сто пятьдесят километров, а старушка переходила дорогу на зеленый свет, вот они, эти показания! — с досадой он махнул рукой в направлении стола, — а вот вам показания дорожной полиции: машина двигалась со скоростью пятьдесят километров в час, а старушка перебегала дорогу на красный свет! Ну, и что прикажете делать? И какое вообще это имеет отношение к правам человека?

— Как я понимаю, — заметил Струев, — свидетели видели, что случилось, а полиция приехала позже.

— Свидетели, — закричал Середавкин, — позвонили по телефону и отказались от показаний! А сами исчезли куда-то — найти не могут! Но бумажки-то, вот они, в протоколе — и куда мне их деть? И находятся такие, — с ненавистью сказал Середавкин, — что буквально в спину подталкивают: давай, разбирайся! Поссорить хотят с министром — покоя мое кресло не дает.

Очевидно, депутат Середавкин имел в виду не то кресло, в котором сидел в настоящий момент, но некое символическое, символизирующее права человека.

— При чем здесь права человека? — возвысил голос Середавкин, — при чем тут свобода совести и вероисповеданий? Я знаю, знаю, кто меня подставил! Видите ли, у независимого расследования может быть зацепка — старушка пролетела по воздуху двадцать метров, значит, машина шла на большой скорости. Но почем я знаю: может быть, старуха подпрыгнула? Может быть, все это — инсценировка? Может быть, ее перетащили подальше?

— Кто?

— А почем я знаю? Мало ли желающих поставить меня в неловкое положение? Ну, рассказывайте, мой друг, что вас ко мне привело. Чем могу, как говорится. Давний поклонник вашего творчества. Ах, эти ваши перформансы! Будоражит мысль, будит воображение!